Архитектура в поисках ценности

22 марта, 2017
Киев, Украина

Архитектор из Киева Влад Голдаковский профессию выбрал еще подростком. После университета некоторое время он занимался искусством, но потом вернулся к архитектуре. Опыт показал ему, что и то, и другое сегодня утратило связь с людьми. Почему это произошло, чем чревато и как изменить такой порядок дел – Влад рассуждает в беседе с Юрием Кручаком.

Юрий Кручак: Влад, я видел одну из твоих презентаций, и меня заинтересовало твое представление о том, какой сегодня может быть архитектура. Также я много раз слышал о твоем методе «кругов и линий». Но для начала расскажи о себе.

Влад Голдаковский: Мне 35 лет, у меня двое детей, я женат, и я архитектор. Сам я родился в Херсоне, решил стать архитектором, когда мы с родителями жили на Кипре. Мои родители – музыканты, и они хотели, чтобы я тоже был музыкантом, а я – нет. У меня не было друзей-сверстников, а родители были очень гостеприимные, так что многие у нас жили, и один из них – беглый архитектор из Киева Вадим Глущенко, который приехал на Кипр в поисках лучшей жизни. В середине 1990-х он строил в Киеве коттеджи каким-то новым русским, и в какой-то момент один из коттеджей сгорел, он остался должен большую сумму денег, взял жену и сбежал на Кипр.  Вадим жил у нас какое-то время, устроился на работу к одному армянину, который на Кипре тоже строил новым русским — всякие дома-коттеджи в неоклассическом стиле, и он брал меня с собой в мастерскую. Мне очень понравилось, то чем он занимается. Не архитектура, которую он создавал, а вообще такая деятельность, связанная со строительством и совмещенная с искусством. В общем, я решил стать архитектором.

В 1996 году мы с родителями вернулись в Украину. Я сразу наметил поступать на архитектурный факультет и пошел в КИСИ (Киевский инженерно-строительный институт, сегодня – Киевский национальный университет строительства и архитектуры. – ОР).  Не могу сказать, что был очень талантливым архитектором. Когда учился в университете, мне казалось, что мои друзья гораздо талантливее меня. У меня был друг, который умер, очень талантливый архитектор. И Саша (Саша Бурлака. – ОР), и Ваня (Иван Мельничук. – ОР), и этот друг Серега (Сергей Яворский. – ОР) – мы были компанией в университете. Мы были очень близкими друзьями, все делали вместе: учились, дружили, ездили на дачу. Потом одно время мы и работали все вместе, в компании, где работала Серегина мама, «Ардок» называется.

Я не считал себя каким-то суперталантливым архитектором. Еще на четвертом курсе пошел к Сергею Бабушкину и проработал у него три года. Качество работы и объектов меня очень не устраивало, меня это угнетало, и я стал работать у Виктора Зотова. Этот человек на меня сильно повлиял.  Он фактически научил меня заниматься архитектурой по-настоящему, и я очень ему благодарен.  У него я проработал недолго, но это время дало мне больше, чем вся практика до этого. И после того, как я поработал у Виктора, понял, что могу заниматься только архитектурой, которая мне нравится. И я получил некую уверенность, понял, что могу создавать такую архитектуру.

В это же время, где-то в 2008-2009 годах, мы с ребятами решили сделать «Группу предметов». Все началось с того, что в КИСИ проходила выставка «Wonderland.ua», для которой молодых архитекторов попросили сделать концептуальные проекты. Мы сделали как бы книжки, где были собраны эти проекты. Это была скорее утопическая архитектура. В одном из этих проектов, который называется «Дом предметов»,  я сделал свой первый архитектурный манифест.

Меня, Ваню и Сашу современное искусство всегда интересовало. До того, как мы начали действительно им заниматься, много о нем говорили, достаточно неплохо разбирались – и в истории, и в том, что происходит. Плюс, я рос в довольно творческой среде, плюс, эта тема с советским авангардом, Бурлюком и тем, что связано с ранним модернизмом, – я это с детства очень любил. В какой-то момент мы решили заниматься современным искусством и объединились в «Группу предметов». У нас не было четкого группового манифеста, но нас начали приглашать на выставки, мы стали в них участвовать. Я понял, что могу развиваться в этом направлении.

Я сделал серию выставок, но потом почувствовал, что мне не очень интересно это продолжать.  Во-первых, я все-таки архитектор, я отдал этому много сил, я реально хотел заниматься практической архитектурой, стройкой. С другой стороны, было не очень понятно, для чего мне заниматься современным искусством. Было неясно, что я хочу от этого получить или что хочу дать людям. На тот момент мне это было неинтересно, я прекратил заниматься современным искусством и начал заниматься архитектурой – активно и много.

Влад Голдаковский: Мне было интересно узнать, как люди реагируют на среду. Вот я как архитектор создаю среду, вкладываю много сил, энергии и мыслей… И я был очень удивлен, что преимущественно люди никак на это не реагируют. Я понял, что плоскость архитектуры, искусства, дизайна вообще не касается людей, они живут в параллельном мире. Я задумался, для кого тогда работаю.

А почему я перестал заниматься искусством? Потому что оно в еще более далеком от людей пространстве, чем архитектура. Архитектура, как данность: ты что-то построил, и люди тут ходят, они волей-неволей обязаны с этим контактировать. На выставку они даже не обязаны заходить. Я увидел, что на выставки ходят одни и те же люди, бесконечно говорящие только о проблемах искусства. Все мои друзья, преимущественно левой идеологии, говорят только о проблемах искусства. Выходит, что только у искусства есть какие-то проблемы и об этом нужно говорить. Есть какая-то отстраненность во всем этом, и это стало одним из факторов, почему меня перестало интересовать  занятие искусством. Я понял, что человек и среда — «инобытие», так сказать, и это касается и искусства, и архитектуры, и дизайна – живут сейчас в совершенно разных плоскостях, человек замыкается в себе. Это не проблема среды, это проблема человека. Точно так, как он не связан с другим человеком, как он не связан со своей семьей, страной, еще с чем-то, точно так же он не связан с искусством.

Собственно, то, что произошло, было сложным социальным процессом. Но если говорить терминами истории искусства, то после возникновения модернизма, после того, как художник захотел создать свободное пространство для искусства, с одной стороны, искусство получило возможность свободно «плыть», с другой, потеряло аудиторию.  Потому что до этого момента то, что такое искусство, определял канон, «заходя» в художественную академию, человек встраивался в некий контекст, который определял, что он художник, ему нужно платить деньги, пенсию. Когда люди начали рисовать прямоугольнички, стало ясно: все, дорогие друзья, вы хотели свободного плаванья – плывите. И тут художник понял, что ему нужно былой контекст возвращать, поэтому он попытался объяснять искусство, что-то вроде: ребята, вы почитайте книжку «Супрематизм», почитайте о духовном в искусстве, разберитесь. То есть, он думал, что нарративом каким-то все-таки может вернуть себе зрителя. Но на следующем этапе этого тоже стало недостаточно, потому что такие концепции может писать любой человек, и квадратики любой человек может рисовать, а где ценность этого? Почему мы должны тебе за это платить?  Стал вопрос о ценности в искусстве.

Юрий Кручак: Мне кажется интересным твое представление об этом опыте утраты контекста, об утрате связи с аудиторией. Я почувствовал, что, наверное, сегодня есть желание создавать этот контекст и эту связь.

Влад Голдаковский: Ценность — то, что ты художник и ты ценен, что твои работы можно покупать, что ты можешь иметь какую-то социальную роль – прямым образом связана с тем, какую функцию ты выполняешь в общей системе социальных связей. Приведу простой пример, который объясняет, почему я пришел к партисипации. В античной архитектуре, например, в античном храме есть такой элемент как фронтон. Оказывается, и это серьезно исследовали, тот же Алексей Лосев, есть такое понятие, как фронтонный принцип античного эпоса. Проанализировали «Илиаду», другие произведения и выяснили, что они имеют такую же структуру и строятся по такой же схеме, как стоят фигуры на этом фронтоне. Там нет пересекающихся сюжетных линий – есть основная сцена, и от нее нисходят вторичные сюжетные линии. Это говорит о том, что архетип фронтона не высосали из пальца, его не просто придумал архитектор, а он сидел в некоем общественном бессознательном. Так люди думали, так они писали литературу, и так устроен этот фронтон. Все эти вещи были глубоко связаны и сидели внутри человека и общества. И именно поэтому античная знаковая система в архитектуре просуществовала столько тысяч лет.

Так вот, проблема модернизма заключается в том, что он создал некую свободу от этого контекста, пусть он и надуманный. Ведь аргументы модернизма, что это давно уже просто украшательство, декорация, были справедливыми. Но модернизм создал некое свободное поле, которое проявлялось не только в искусстве, а и в обществе в целом. Кухарка может управлять государством, человек может быть тем, кем хочет, он абсолютно свободен от контекста. Хочешь быть мужчиной, женщиной – не важно, можешь поменяться десять раз за жизнь. Прекрасно, пространство свободного выражения, каждый пусть делает, что хочет. Проблема в том, что разрушились социальные связи. И они вместе со всем этим разрушили ценность. Потому что ценность – это общее достояние, а в связи с ней разрушились деньги.

В 1970-х годах по этой же причине деньги перестали привязывать к золоту. Деньги ушли в свободное плаванье, как когда-то ушел модернизм со своими прямоугольничками.  Сейчас деньги невозможно измерить ничем, это просто некая система общественных договоренностей. В итоге мы очутились в ситуации абсолютного дисбаланса и отсутствия ценности как некой связующей субстанции. В связи с этим искусство оказалось в очень проигрышной ситуации. В какой-то момент единственным рычагом формирования ценности в искусстве стал рынок. А рынок сегодня один, завтра другой, и в архитектуре в том числе. Если посмотреть на конкурсы – там десять тысяч форм выражения, и они никак не связаны с человеком.

Я понял, что моя архитектура никакого отношения к людям не имеет, и люди к ней – нет, и между собой люди тоже никаких отношений не имеют. То есть фактически получается так, что когда ты строишь, то делаешь это для себя, и мне это тоже стало не очень интересно.  Я понял, что нужно искать какой-то выход.

Влад Голдаковский: В 2011 году я случайно оказался в Израиле, попал на мероприятие, которое проходило в Тель-Авиве и называлось «1000 круглых столов». Это Арабская весна, 2010-2011 годы, и это одна цепь событий, которые всколыхнули Ближний Восток, в частности зацепили Израиль. Мои знакомые выступили с интересной инициативой – они решили уличный протест направить в некое конструктивное русло. И они придумали особый формат, который называется кругом. В общем, они не придумали ничего нового. Круги – это очень распространенная технология, которая используется во многих отраслях. Фактически, это и фокус-группа, и мозговой штурм, и гештальт-терапия, и групповая динамика – все это так или иначе связано с кругами, используется эта форма. Мои знакомые, а это были социологи и психологи, разработали простой, модерируемый, понятный для масс формат, смешав групповую динамику и гештальт-терапию. Они начали проводить по всей стране массовые круглые столы. Вот проводится акция «10 000 круглых столов» – в одном городе на площади сидят пять, десять тысяч человек, они все объединены в маленькие группы по десять человек и обсуждают, как сделать свой город или свою жизнь лучше, как бороться с детской наркоманией. Я поучаствовал, и меня это очень тронуло. Мне очень понравился такой формат, я начал этим увлекаться, прошел обучение, обзавелся большим количеством знакомых и друзей, которые тоже этим занимаются. Это разные люди из разных уголков мира: и политики, и психологи. Через некоторое время эта практика переросла в целую методологию.

Юрий Кручак: Где можно почерпнуть информацию о методе? Важны и интересны моменты, когда импульс получает некое подкрепление, отклик в головах совершенно разных людей. Ты вспоминал Арабскую весну – мне кажется, действительно, что-то происходит в обществе, в глобальном значении этого слова, когда оно может менять многие вещи. Но чтобы изменения стали качественными, нужно уметь договариваться и развиваться. И интересно, как методологии и практики такого рода могут институционализироваться. Потому что создание новых институтов, мне кажется, и меняет общество. Сейчас есть дефицит на институции такого рода – когда люди не просто собрались и поговорили, а когда это становится действием, системой, процессами, которые меняют города. И пока общество не перейдет на этот уровень, Украина тому хороший пример, мы будем наблюдать постоянный регресс, как раз продиктованный отсутствием механизмов, благодаря которым общество собирается в некие более сложные системы.

Влад Голдаковский: Скажу больше, если глобальную историю представить в виде прямой, то будут четко прослеживаться два процесса. Первый – глобализация, укрупнение связей. После Большого взрыва атомы разлетелись в разные стороны и потом начали собираться в различные структуры. И каждый виток развития природы является более качественным укрупнением связей. Мы все в итоге связаны и сделаны из одних и тех же элементов – что ты, что я, что стульчик, что трава. Разница между нами только в том, каким образом эти элементы между собой собраны. История человечества развивается по такой же схеме. С одной стороны, есть укрупнение связей. Естественная глобализация собирает людей в сообщества, страны, континенты, объединяет культурно. А есть другой процесс, который происходит параллельно, – индивидуализация, или атомизация. И вилка между двумя этими процессами растет.

Сегодня мы находимся в ситуации, когда связаны со всем миром. Связаны через деньги, технологии, культурно – это огромная сеть связей, которой раньше не было.  А с другой стороны, мы пришли к небывалому уровню атомизации, к небывалому уровню ценности единичной частички. Есть демократия, свобода – и каждая частичка может позволить себе быть тем, кем она хочет, и это считается достижением. Каждая частичка может позволить себе самостоятельно выбирать контекст, то, как она его понимает, как видит и чувствует себя. Это, в принципе, достижение свободы, но такой подход абсолютно недееспособен социально, потому что тогда у тебя нет никаких механизмов приведения этой системы к какому-то балансу. Когда мы декларируем свободу каждой частички, вся система тотально выходит из-под контроля. И нет никаких шансов на какую-то гармонию и эффективность. Сегодня мы находимся на этапе, когда вилка между тем, как мы связаны, и между тем, как мы чувствуем себя свободными и несвязанными, огромна.  Поэтому сегодня – время глобальных конфликтов. Время неразрешимых ситуаций.

Юрий Кручак: Согласен, поскольку и сам вижу эту закономерность при всплеске развития технологий, что приводит к новому пониманию свободы и, соответственно, к подъему социальной активности. Эту тенденцию сложно отрицать, и какие-то вещи, исходя из этого, мы уже можем предвидеть. Но мне интересно значение художника, архитектора, творца в этой ситуации. Просто констатировать факт большей дистанции или это может быть более сложная позиция, с проактивным элементом?

Влад Голдаковский: Сейчас очень слабая позиция у художника, очень слабая позиция – у архитектора и у творца. В связи с этой атомизацией смыслы мультиплицируются и девальвируются.  Ценность искусства, архитектуры и дизайна резко падают. Ценность может быть сформирована, только когда мы будем сближать элементы друг с другом. Потому что ценность – это элемент коммуникации между двумя людьми. Если есть я и ты, и что-то для нас ценно, мы можем декларировать это и на это опираться. То есть фактически выражение отношений между нами и есть ценностью.

Если вернуться к архитектуре и дизайну, их ценность будет падать до тех пор, пока не будут разработаны механизмы создания и формирования этой ценности. Поэтому я говорю о дизайне 4.0. Это не я придумал, это придумали американцы – студия NextD.

Есть четыре этапа развития дизайна в ХХ веке. Дизайн 1.0 – это когда есть некий «маэстро» с волшебной палочкой, который придумал что-то, что называется дизайном, что почитаемо и имеет какую-то ценность только потому, что это произвел маэстро. Когда появляется много таких «маэстро», возникает конкуренция и необходимость собрать мультидисциплинарную команду, которая изучает спрос потребителя, – это дизайн 2.0. К дизайнеру мы добавляем психологов и маркетологов, и они вместе, учитывая пожелания и особенности тебя как потребителя, создают  ценность для тебя. На следующем этапе эволюции дизайна и рынка этого тоже становится недостаточно, и в команду включают потребителя, который тоже участвует в разработке продукта, и это дизайн 3.0.  На сегодня дизайн 3.0 является самым прогрессивным методом работы дизайн-компаний с потребителем. Монополия на создание яркого образа или выразительности уходит.

Еще перед дизайном 3.0 появилось понятие дигитальной архитектуры. Это когда архитектор полностью снял с себя ответственность за создание выражения. Он придумал алгоритм, в который ты загружаешь необходимую программу – какие объемы, сколько нужно площадей, и софт генерирует различные формы, соответствующие этим параметрам. Программа генерирует бесконечное количество форм, а задача архитектора – только остановить этот процесс в какой-то момент. И это очень напоминает мне количество метаморфоз, которые человек переживает в своей жизни сегодня. Жизнь стандартного человека сейчас проходит в бесконечных метаморфозах. Нет привязки к конкретному месту, все европейцы живут на съёмных квартирах, практически ни у кого нет семей. Человек живет, как дигитальная архитектура: бесконечно куда-то плывет, летит и что-то меняет. Он меняет одежду и с такой же легкостью меняет пол. Это привело к тому, что архитектор создал дигитальную архитектуру и решил не заниматься выразительностью вообще. Потому что нет смысла – она меняется бесконечно. И что же может быть ценным на следующем этапе?

Юрий Кручак: А что ты вкладываешь в понятие ценности и выразительности?

Влад Голдаковский: Для меня ценность – это связь. Предмет ценен, потому что связан с другими людьми или процессами. И то, что люди переживают, глядя на этот предмет, усиливает такую связь. Благодаря этому предмету человек определяет себя и свои координаты, а цена является придатком к ценности.

Когда я говорю про выразительность, то имею в виду чувства, которые так или иначе связаны с коммуникацией, с отношением. Мы всегда, когда создаем что-то, подразумеваем отношения и связи с другими людьми. Потому что абстрактно воспринимать какой-то предмет невозможно, ты всегда воспринимаешь его в связи с чем-то, например, со своим предыдущим опытом. Выразительность – это некий маркер выпадения из ряда связей. В этом смысле связи определяют этот маркер, они создают для него основу. Поэтому, когда разрушаются связи, теряется всякий смысл в этих маркерах.

Юрий Кручак: Возвращаясь к дизайну, что же такое дизайн 4.0?

Влад Голдаковский: Дизайн 4.0 – это когда немного меняется методология. Когда мы сначала создаем некий социальный опыт, некий социальный прецедент, социальную связь, и уже основываясь на этом контексте, производим некую ценность. Мы не просто создаем предмет – мы создаем представление о процессе и его понимание, особую ткань, которая для него характерна. А потом делаем для этого некий смысловой ряд, некий набор выразительности.

Юрий Кручак: Это напоминает работу если не политика, то политтехнолога. Ты себя определяешь как человека, связанного с политическими процессами.

Влад Голдаковский: Могу предположить, что я бы этим занимался.

Юрий Кручак: С другой стороны, в том, что ты описываешь, я вижу связь с 1930-ми годами, когда глобальные общества начали формироваться как художественный проект. В то же время, опыт Украины прошлых десяти лет показывает, что кто-то может влиять на государство так же, как художник на картину. Пока мы в роли объекта, а субъекты активно предлагают определенные модели. Политика тебе интересна, каждый творец так или иначе приходит к большим системам. Но как ты сейчас для себя видишь эту систему? Что тебе ближе?

Влад Голдаковский: И левые, и правые сегодня работают с очень примитивным и отсталым бэкграундом. Они работают на уровне и потребностях людей, которые застряли где-то лет пятьдесят, семьдесят назад. Человек состоит из разного уровня потребностей, и есть одна, с которой не работает никто, – потребность в смысле. Сегодня есть острый дефицит на удовлетворение этой потребности — при всем многообразии, смысла нет ни в чем. И такая потребность активно развивается, есть запрос на зарождение некой новой мировой идеологии, которая могла бы ответить человеку на вопрос, как же все связано между собой. Тот, кто будет хотя бы об этом говорить, получит возможность и какую-то перспективу своего развития в этом мире. Меня интересует именно это.

Так или иначе, мы живем в западном мире, который определяется западными ценностями. Фактически мы живем в иудео-христианском контексте, я бы сказал, в авраамическом контексте. По сути, сегодня на мировой арене есть два ключевых игрока: мусульмане и христиане. Драма, которая будет разворачиваться, будет происходить между ними. Я говорю о крупных идеологиях.

Интересная функция в этом процессе у древнего Израиля. Именно древний Израиль был прообразом этих двух цивилизаций. В культуре древнего Израиля есть очень интересные моменты, например, там не было таких понятий, как искусство, театр, потому что в этой идеологии само понятие общности между людьми является субъектом. Эта общность явилась причиной формирования этого народа, а также причиной контакта этого народа с богом, или с высшим разумом. В культуре древнего Израиля существовало понятие, которое обозначало присутствие некоего дополнительного, надперсонального, информационного поля между людьми. Присутствие этого информационного поля и эта общность тождественны между собой. Общность может находиться в определенном состоянии, которое дает возможность людям раскрывать это поле, находиться с ним в контакте. Именно поэтому в древнем Израиле не было театров и искусства. Восприятие искусства фронтальное: есть ты и у тебя есть то, на что ты смотришь, какой-то объект, а здесь этого не было вообще изначально. Партисипация в обществе и связь между людьми были настолько интересными, ценность того, что происходит «здесь» приобретала божественный смысл, что, соответственно, выносить это куда-то и еще на это смотреть было неинтересно, не имело смысла и таким никто не занимался.

Такой метод я хочу сделать своим проектным в архитектурной работе. Хочу сначала работать с людьми, создавая сообщество, а потом на основании этого создавать объект, который бы являлся его выражением. А если говорить про «круги и линии», зачем я ими занимаюсь, то мне кажется, это гораздо более интересная работа, чем облака в искусстве, так как я работаю с этими связями, а не создаю внешний объект. И я считаю, что моя функция уже успешна, когда я работаю с людьми и создаю у них ощущение общности. Когда у человека внутри зарождается «узелок», когда он чувствует связь с людьми, и она теплая, ему с ней хорошо, я считаю это своим большим достижением и смыслом своей работы.