Рубрика:

18 марта, 2017
Киев, Украина

Архитекторка и соосновательница группы «Пилорама» Дана Космина стремится к тому, чтобы в объектах, с которыми работает, присутствовал космос. Но главное – соучастие многих людей, которые вместе формируют окончательный образ объекта.

«Архитектура выступает инструментом для объединения совершенно разных личностей, — утверждает Дана. – У тебя есть возможность пребывать в публичном пространстве и действием знакомиться с людьми.  Я сравниваю это с опытом временного бездомного. Время считывается совершенно иначе. Ты постоянно находишься в открытом пространстве, сталкиваешься с разными проблемами, как и бездомные люди, элементарно – куда сходить в туалет, где поесть, как на тебя отреагируют обычные горожане.  Вместе с тем, когда в ходе эволюции этого «муравейника» из него что-то вырастает, сама группа людей увеличивается, появляются уважение и интерес к происходящему. Достаточно сложный процесс, в котором так легко отчаяться и подумать, что это все никому не нужно». Дана Космина подробно объясняет принципы такого партисипативного строительства на примерах из своей практики.

После окончания архитектурного факультета Национальной академии изобразительного искусства и архитектуры я сразу уехала во Францию, где получила степень магистра. Потом у меня была архитектурная практика, в рамках которой я получила опыт самоорганизации с молодыми архитекторами. Я впервые увидела насколько круто можно использовать лучшие качества в коллективе, чтобы делать масштабные, сложные технически, конструктивно и бюджетно проекты, отстаивать их, вести коммуникацию с мэрией и городом в целом.

Собственно, проект летнего кинотеатра на крыше, который мы реализовывали в течение года, дал невероятно много опыта, чтобы потом ретранслировать его в мелких киевских практиках. Отправной точкой стало то, что в городе Нант, где я была, раз в два года проходит фестиваль «Путешествие Нантом». Основная его идея в том, что организаторы заинтересованы в открытии разных площадок и ином их использовании. Так была использована крыша архитектурной школы, на которую ведет отдельный проход. Там рампа выводит нас на плоское пространство крыши, куда зачастую приходит народ из ближайших офисов – например, сэндвич скушать. И был призыв к молодым архитекторам – предложить, что можно сделать в этом пространстве.

Та эстетика – крыша, бетон, плоскость, рампа, машины – сразу вызывает некий драйвинг. Возникла идея кинотеатра, и мы объединились группой для работы с ней. Вначале нас было 18 человек, потом некоторые люди отсеялись, и нас стало 15, причем сформировались подгруппы. Это был мой базовый опыт, в котором не были задействованы жители города, не было объединения реально разных людей. Здесь был важен сам процесс самоорганизации и техники, вся разработка – от модели до реальных физических макетов. Этого в украинской системе образования нет в принципе. Мы бесконечно занимаемся какими-то гиперболизированными утопиями – музеями современного искусства и аэропортами.  А там здорово, что можно было каждый момент протестировать. Я поняла, как работать и с бетоном, и с деревом, и с металлом. И приезжая в Киев, захотелось пойти дальше, выносить эти знания в среду.

Первый мой опыт в Украине, и это важная и интересная работа, был в поселке Песчаное в Крыму летом 2013 года. Мы поехали туда сразу после окончания художественной академии, разместились в пионерском лагере, с детьми, у нас были помощники, мы создавали объект – куб. Дети придумывали геометрию солнцезащиты.

Позже в рамках фестиваля CANactions в киевской местности Теличка был проект «Тихий ход», в котором участвовали все ребята, которые приходили на фестиваль. После, в Славутиче, наша команда расширилась, подключились Полина Морозова и Андрей Бражник, которые позже из коллектива вышли. В рамках урбанистической школы, организованной Аней Добровой и Марийкой Семененко из инициативы «МістоДія», в Славутиче был воркшоп по созданию модульных элементов, составных блоков. Сначала они находились на площади напротив мэрии. Далее они начали «разбредаться», и, как писали ребята, появились у них на пляже. Другие затащили их в город и использовали в кафе. То есть эти блоки начали «рассыпаться» по городу.

Но самые чистые проекты по идеям самоорганизации для меня – «Сходи в кино» в Виннице и инициатива с гаражным кооперативом в Киеве.

Важно обозначить, откуда появилось название «Пилорама». Мы с парнем, с которым жили раньше, тогда обитали в лесничестве в Пуще-Водице, и у его отца была маленькая пилорама и доступ к дереву. Для первых проектов мы просто завозили доски с пилорамы. Вот и для первого воркшопа, который был в гаражах на Петровской, мы были обеспечены материалом, не нужно было задействовать финансовый ресурс – только оплатить доставку.

Вообще, в ходе этого проекта было интересно заняться ресайклингом. Мы там под горой нашли две трамвайные рельсы. Собственно, из-за того, что мы их использовали, далее конструкция «потерпела крах», потому что один из местных жителей потом вытянул их на металлолом. Частично мы вытащили мусор, расчистили этот склон. В результате получился такой обволакивающий лежак – полусцена, полулежак, который повторяет очертания и форму того, что мы не смогли убрать. Также использовали кирпичные элементы – куски стен обвалившегося гаража. Это появилось там, потому что напротив все время была активная тусовка, находился гараж Центра визуальной культуры, где проходили разные мероприятия. Это один из первых проектов с реальным задействованием ребят, с расчисткой и стройкой. В основном, были задействованы люди, которые проживали в этом гаражном кооперативе – графитчики, музыканты и просто те, кто приходил на фестиваль do it yourself культуры.

Проекты такого плана было сложно объяснять, потому что тогда такого не создавалось, не было такой волны активности. Уже после Майдана я замечаю, насколько активизировались такие движения: «Право на місто», разговор о незаконной застройке, гранты, которые выдаются Ивано-Франковску, Мариуполю, Херсону, Славутичу, Киеву.

Мне очень нравилось само перевоплощение, которое давал этот процесс. Вместо компьютерной сухой и обязывающей к чему-то работы, ты получал полную свободу, когда действовал только человеческий фактор, когда было важно уважение другого.

Мы начали с Сережей Ковалевым. Когда уже понимали, что что-то где-то будем делать, подключали жителей этих локаций. Было тяжело говорить о каких-то еще единомышленниках. Сейчас гораздо проще говорить о людях, которые взаимодействуют с пространством, внедряют некие объекты в само пространство –  и в Харькове, и в Ивано-Франковске. Те же фестивали дают большую возможность создавать те или иные формы. Но «бесфестивальное» создание еще интереснее, потому что при таком подходе всегда есть движение очень разных людей и это круто. А при «фестивальном» все пассивней, просто включается окружение.

Всегда при создании того или иного нашего проекта идет разговор о том, какой депутат  или глава районной администрации это финансирует. Самые часто задаваемые вопросы: «За чей счет вы это делаете? Под какими знаменами вы идете?». И люди, которые не доверяют, но остаются и наблюдают за процессом, понимают что – да, это какая-то другая форма, не штампование лавочки с тегами того или иного кандидата.

Вообще, это же не просто люди приходят и безмолвно что-то строят. Всегда начинаются разговоры на наболевшие темы.  И эта совместная кухня очень важна.

Мы в Виннице делали проект «Сходи в кино». Возникала такая игра слов на украинском языке. «СхОди в кино» — лестница в кино, а «сходИ в кино» — сходи в кино.  Мы призывали к тому, чтобы ребята из Винницы, которые помогали нам строить этот объект, поддерживали жизнь локации. А участники были совершенно разные.  После они писали в мэрию, чтобы узаконить эту конструкцию, но у них не получилось. В итоге один из активистов, Виталий Янковый, снял фильм о том, как бездомные люди как бы «обгладывали» конструкцию, как рыбный скелет, выброшенный на песок –  по чуть-чуть снимали фрагменты самой структуры, и в итоге каркас упал.

В общем, после попыток узаконить эту площадку, ребята сделали свою общественную организацию и назвали ее «Сходи в кино». Она до сих пор есть, ее участники собираются в пространстве в местном доме архитекторов. Очень интересно, как объект повлек за собой создание группы, познакомил между собой людей. Объект исчез, но возникло сообщество людей, заинтересованных в видеоискусстве, документальном кино.

Мои принципы сформировались после создания коллективом «Тарелки» в «Хащах» в 2016 году. Самым важным и самым интересным является сама возможность создания. Безусловно, важна и функциональность, что предусматривается проектом, но хочется вкладывать в объект еще иронию и образность. Чтобы объект, созданный малыми усилиями, из самых простых материалов, превосходил сам себя. Даже мусор может выглядеть, как фрагмент летающей тарелки!

В ходе работы с «Тарелкой» у нас увеличивалось само накрытие, создавалась лестница, чтобы был удобный подход – все эти утилитарные, функциональные вещи важны, но интересно закладывать в объект нечто более мистическое. Что уже загадочно – как такими малыми усилиями появилось это место. Оказывается, в зарослях таилось что-то. Туда все больше стекалось друзей и не друзей, в принципе – людей. На каких-то предпоследних мероприятиях вся локация была заполнена самыми разными людьми. И это доказывало правильность принятия решений.

Изначально я говорила о какой-то квадратной сцене, но ребята из гаражей говорили – нет, интересней и функциональней будет круглая форма, которая не имеет четкого фасада, дает больше возможностей для использования. Была какая-то базовая задумка, а далее я принимала то, что шло от людей – было много корректировок. Очень интересно определялся подход с появлением лестницы. Ребята, которые все время бегали наверх, на Львовскую площадь, говорили, где самые протоптанные, самые классные, самые быстрые пути.

Само появление задумки – многокомпонентный процесс. Изначально мне лично очень хотелось некоего космизма. А далее работали с Максимом Поповым. Я невероятно рада, что он вошел в группу «Пилорама», он – самый сильный участник с концептуальной стороны. Лестница – это его идея, и я в восторге от нее и от того, как быстро он проложил путь наверх. Это такая киевская тема – склоны, лестницы. Для меня лестница и «Тарелка» одно без другого теряют. Макс Попов появился в нужный момент. Но это я сейчас говорю о тех, кто тоже архитектор. Еще важную роль сыграли ребята из гаражей, друзья, которые помогали с печатью наклеек. Можно  бесконечно перечислять, что внес каждый человек.

Самое важное – это истории людей, потому что в таком процессе близко знакомишься с разного плана-рода людьми. Я говорю не о конкретном коллективе, а в принципе об участниках. И здорово, что Алексей Радинский из Центра визуальной культуры параллельно снимал фильм о создании «Тарелки» «Зсув». Он снимал не только само строительство, там видно процесс.

Вообще в каждом из таких проектов очень интересно выявить количество активных участников. Всегда есть некий костяк, который заряжается идеей и регулярно приходит.  Здорово, если будет выставочный проект, который выявит, как все эти микрочастицы создают одну частицу. Ведь каждый привносит что-то свое, и каждый, даже маленький момент, очень важен. А потом интересно отследить дальнейшую жизнь локации. Одно с другим завязывается и происходит своего рода мутация пространства. Это как семейное дерево.

Я все время соединяю архитектурную и художественную практики. Есть художник-художник, архитектор-архитектор, но мне кажется, это идет настолько на стыке… Вот анархитектура – это отличное определение такому направлению. Заказчика нет, проектной документации нет, прямых коммерческих векторов нет, строительной бригады и зеленого забора нет, «монументальности» и «вечности» нет, и этот список можно продолжать до бесконечности. И такое стремление к неким впечатляющим вспышкам, ассоциациям, ощущениям возникает, потому что всего этого легче достичь не привычной архитектурой, а тогда, когда ты счищаешь все эти наслоения.

У меня все шло от внутреннего эгоизма, желания воздействовать и заявить о том, что ты тоже имеешь силу и право на изменения. Это злость, даже несогласие с тем, что ты считываешь ежедневно, с тем, что тебе не нравится и постоянно раздражает – рекламой, киосками, маршрутками. Это внутреннее неудовлетворение окружающей средой. И только в группе единомышленников ты можешь каким-то образом повлиять на ситуацию.

22 марта, 2017
Киев, Украина

Архитектор из Киева Влад Голдаковский профессию выбрал еще подростком. После университета некоторое время он занимался искусством, но потом вернулся к архитектуре. Опыт показал ему, что и то, и другое сегодня утратило связь с людьми. Почему это произошло, чем чревато и как изменить такой порядок дел – Влад рассуждает в беседе с Юрием Кручаком.

Юрий Кручак: Влад, я видел одну из твоих презентаций, и меня заинтересовало твое представление о том, какой сегодня может быть архитектура. Также я много раз слышал о твоем методе «кругов и линий». Но для начала расскажи о себе.

Влад Голдаковский: Мне 35 лет, у меня двое детей, я женат, и я архитектор. Сам я родился в Херсоне, решил стать архитектором, когда мы с родителями жили на Кипре. Мои родители – музыканты, и они хотели, чтобы я тоже был музыкантом, а я – нет. У меня не было друзей-сверстников, а родители были очень гостеприимные, так что многие у нас жили, и один из них – беглый архитектор из Киева Вадим Глущенко, который приехал на Кипр в поисках лучшей жизни. В середине 1990-х он строил в Киеве коттеджи каким-то новым русским, и в какой-то момент один из коттеджей сгорел, он остался должен большую сумму денег, взял жену и сбежал на Кипр.  Вадим жил у нас какое-то время, устроился на работу к одному армянину, который на Кипре тоже строил новым русским — всякие дома-коттеджи в неоклассическом стиле, и он брал меня с собой в мастерскую. Мне очень понравилось, то чем он занимается. Не архитектура, которую он создавал, а вообще такая деятельность, связанная со строительством и совмещенная с искусством. В общем, я решил стать архитектором.

В 1996 году мы с родителями вернулись в Украину. Я сразу наметил поступать на архитектурный факультет и пошел в КИСИ (Киевский инженерно-строительный институт, сегодня – Киевский национальный университет строительства и архитектуры. – ОР).  Не могу сказать, что был очень талантливым архитектором. Когда учился в университете, мне казалось, что мои друзья гораздо талантливее меня. У меня был друг, который умер, очень талантливый архитектор. И Саша (Саша Бурлака. – ОР), и Ваня (Иван Мельничук. – ОР), и этот друг Серега (Сергей Яворский. – ОР) – мы были компанией в университете. Мы были очень близкими друзьями, все делали вместе: учились, дружили, ездили на дачу. Потом одно время мы и работали все вместе, в компании, где работала Серегина мама, «Ардок» называется.

Я не считал себя каким-то суперталантливым архитектором. Еще на четвертом курсе пошел к Сергею Бабушкину и проработал у него три года. Качество работы и объектов меня очень не устраивало, меня это угнетало, и я стал работать у Виктора Зотова. Этот человек на меня сильно повлиял.  Он фактически научил меня заниматься архитектурой по-настоящему, и я очень ему благодарен.  У него я проработал недолго, но это время дало мне больше, чем вся практика до этого. И после того, как я поработал у Виктора, понял, что могу заниматься только архитектурой, которая мне нравится. И я получил некую уверенность, понял, что могу создавать такую архитектуру.

В это же время, где-то в 2008-2009 годах, мы с ребятами решили сделать «Группу предметов». Все началось с того, что в КИСИ проходила выставка «Wonderland.ua», для которой молодых архитекторов попросили сделать концептуальные проекты. Мы сделали как бы книжки, где были собраны эти проекты. Это была скорее утопическая архитектура. В одном из этих проектов, который называется «Дом предметов»,  я сделал свой первый архитектурный манифест.

Меня, Ваню и Сашу современное искусство всегда интересовало. До того, как мы начали действительно им заниматься, много о нем говорили, достаточно неплохо разбирались – и в истории, и в том, что происходит. Плюс, я рос в довольно творческой среде, плюс, эта тема с советским авангардом, Бурлюком и тем, что связано с ранним модернизмом, – я это с детства очень любил. В какой-то момент мы решили заниматься современным искусством и объединились в «Группу предметов». У нас не было четкого группового манифеста, но нас начали приглашать на выставки, мы стали в них участвовать. Я понял, что могу развиваться в этом направлении.

Я сделал серию выставок, но потом почувствовал, что мне не очень интересно это продолжать.  Во-первых, я все-таки архитектор, я отдал этому много сил, я реально хотел заниматься практической архитектурой, стройкой. С другой стороны, было не очень понятно, для чего мне заниматься современным искусством. Было неясно, что я хочу от этого получить или что хочу дать людям. На тот момент мне это было неинтересно, я прекратил заниматься современным искусством и начал заниматься архитектурой – активно и много.

Влад Голдаковский: Мне было интересно узнать, как люди реагируют на среду. Вот я как архитектор создаю среду, вкладываю много сил, энергии и мыслей… И я был очень удивлен, что преимущественно люди никак на это не реагируют. Я понял, что плоскость архитектуры, искусства, дизайна вообще не касается людей, они живут в параллельном мире. Я задумался, для кого тогда работаю.

А почему я перестал заниматься искусством? Потому что оно в еще более далеком от людей пространстве, чем архитектура. Архитектура, как данность: ты что-то построил, и люди тут ходят, они волей-неволей обязаны с этим контактировать. На выставку они даже не обязаны заходить. Я увидел, что на выставки ходят одни и те же люди, бесконечно говорящие только о проблемах искусства. Все мои друзья, преимущественно левой идеологии, говорят только о проблемах искусства. Выходит, что только у искусства есть какие-то проблемы и об этом нужно говорить. Есть какая-то отстраненность во всем этом, и это стало одним из факторов, почему меня перестало интересовать  занятие искусством. Я понял, что человек и среда — «инобытие», так сказать, и это касается и искусства, и архитектуры, и дизайна – живут сейчас в совершенно разных плоскостях, человек замыкается в себе. Это не проблема среды, это проблема человека. Точно так, как он не связан с другим человеком, как он не связан со своей семьей, страной, еще с чем-то, точно так же он не связан с искусством.

Собственно, то, что произошло, было сложным социальным процессом. Но если говорить терминами истории искусства, то после возникновения модернизма, после того, как художник захотел создать свободное пространство для искусства, с одной стороны, искусство получило возможность свободно «плыть», с другой, потеряло аудиторию.  Потому что до этого момента то, что такое искусство, определял канон, «заходя» в художественную академию, человек встраивался в некий контекст, который определял, что он художник, ему нужно платить деньги, пенсию. Когда люди начали рисовать прямоугольнички, стало ясно: все, дорогие друзья, вы хотели свободного плаванья – плывите. И тут художник понял, что ему нужно былой контекст возвращать, поэтому он попытался объяснять искусство, что-то вроде: ребята, вы почитайте книжку «Супрематизм», почитайте о духовном в искусстве, разберитесь. То есть, он думал, что нарративом каким-то все-таки может вернуть себе зрителя. Но на следующем этапе этого тоже стало недостаточно, потому что такие концепции может писать любой человек, и квадратики любой человек может рисовать, а где ценность этого? Почему мы должны тебе за это платить?  Стал вопрос о ценности в искусстве.

Юрий Кручак: Мне кажется интересным твое представление об этом опыте утраты контекста, об утрате связи с аудиторией. Я почувствовал, что, наверное, сегодня есть желание создавать этот контекст и эту связь.

Влад Голдаковский: Ценность — то, что ты художник и ты ценен, что твои работы можно покупать, что ты можешь иметь какую-то социальную роль – прямым образом связана с тем, какую функцию ты выполняешь в общей системе социальных связей. Приведу простой пример, который объясняет, почему я пришел к партисипации. В античной архитектуре, например, в античном храме есть такой элемент как фронтон. Оказывается, и это серьезно исследовали, тот же Алексей Лосев, есть такое понятие, как фронтонный принцип античного эпоса. Проанализировали «Илиаду», другие произведения и выяснили, что они имеют такую же структуру и строятся по такой же схеме, как стоят фигуры на этом фронтоне. Там нет пересекающихся сюжетных линий – есть основная сцена, и от нее нисходят вторичные сюжетные линии. Это говорит о том, что архетип фронтона не высосали из пальца, его не просто придумал архитектор, а он сидел в некоем общественном бессознательном. Так люди думали, так они писали литературу, и так устроен этот фронтон. Все эти вещи были глубоко связаны и сидели внутри человека и общества. И именно поэтому античная знаковая система в архитектуре просуществовала столько тысяч лет.

Так вот, проблема модернизма заключается в том, что он создал некую свободу от этого контекста, пусть он и надуманный. Ведь аргументы модернизма, что это давно уже просто украшательство, декорация, были справедливыми. Но модернизм создал некое свободное поле, которое проявлялось не только в искусстве, а и в обществе в целом. Кухарка может управлять государством, человек может быть тем, кем хочет, он абсолютно свободен от контекста. Хочешь быть мужчиной, женщиной – не важно, можешь поменяться десять раз за жизнь. Прекрасно, пространство свободного выражения, каждый пусть делает, что хочет. Проблема в том, что разрушились социальные связи. И они вместе со всем этим разрушили ценность. Потому что ценность – это общее достояние, а в связи с ней разрушились деньги.

В 1970-х годах по этой же причине деньги перестали привязывать к золоту. Деньги ушли в свободное плаванье, как когда-то ушел модернизм со своими прямоугольничками.  Сейчас деньги невозможно измерить ничем, это просто некая система общественных договоренностей. В итоге мы очутились в ситуации абсолютного дисбаланса и отсутствия ценности как некой связующей субстанции. В связи с этим искусство оказалось в очень проигрышной ситуации. В какой-то момент единственным рычагом формирования ценности в искусстве стал рынок. А рынок сегодня один, завтра другой, и в архитектуре в том числе. Если посмотреть на конкурсы – там десять тысяч форм выражения, и они никак не связаны с человеком.

Я понял, что моя архитектура никакого отношения к людям не имеет, и люди к ней – нет, и между собой люди тоже никаких отношений не имеют. То есть фактически получается так, что когда ты строишь, то делаешь это для себя, и мне это тоже стало не очень интересно.  Я понял, что нужно искать какой-то выход.

Влад Голдаковский: В 2011 году я случайно оказался в Израиле, попал на мероприятие, которое проходило в Тель-Авиве и называлось «1000 круглых столов». Это Арабская весна, 2010-2011 годы, и это одна цепь событий, которые всколыхнули Ближний Восток, в частности зацепили Израиль. Мои знакомые выступили с интересной инициативой – они решили уличный протест направить в некое конструктивное русло. И они придумали особый формат, который называется кругом. В общем, они не придумали ничего нового. Круги – это очень распространенная технология, которая используется во многих отраслях. Фактически, это и фокус-группа, и мозговой штурм, и гештальт-терапия, и групповая динамика – все это так или иначе связано с кругами, используется эта форма. Мои знакомые, а это были социологи и психологи, разработали простой, модерируемый, понятный для масс формат, смешав групповую динамику и гештальт-терапию. Они начали проводить по всей стране массовые круглые столы. Вот проводится акция «10 000 круглых столов» – в одном городе на площади сидят пять, десять тысяч человек, они все объединены в маленькие группы по десять человек и обсуждают, как сделать свой город или свою жизнь лучше, как бороться с детской наркоманией. Я поучаствовал, и меня это очень тронуло. Мне очень понравился такой формат, я начал этим увлекаться, прошел обучение, обзавелся большим количеством знакомых и друзей, которые тоже этим занимаются. Это разные люди из разных уголков мира: и политики, и психологи. Через некоторое время эта практика переросла в целую методологию.

Юрий Кручак: Где можно почерпнуть информацию о методе? Важны и интересны моменты, когда импульс получает некое подкрепление, отклик в головах совершенно разных людей. Ты вспоминал Арабскую весну – мне кажется, действительно, что-то происходит в обществе, в глобальном значении этого слова, когда оно может менять многие вещи. Но чтобы изменения стали качественными, нужно уметь договариваться и развиваться. И интересно, как методологии и практики такого рода могут институционализироваться. Потому что создание новых институтов, мне кажется, и меняет общество. Сейчас есть дефицит на институции такого рода – когда люди не просто собрались и поговорили, а когда это становится действием, системой, процессами, которые меняют города. И пока общество не перейдет на этот уровень, Украина тому хороший пример, мы будем наблюдать постоянный регресс, как раз продиктованный отсутствием механизмов, благодаря которым общество собирается в некие более сложные системы.

Влад Голдаковский: Скажу больше, если глобальную историю представить в виде прямой, то будут четко прослеживаться два процесса. Первый – глобализация, укрупнение связей. После Большого взрыва атомы разлетелись в разные стороны и потом начали собираться в различные структуры. И каждый виток развития природы является более качественным укрупнением связей. Мы все в итоге связаны и сделаны из одних и тех же элементов – что ты, что я, что стульчик, что трава. Разница между нами только в том, каким образом эти элементы между собой собраны. История человечества развивается по такой же схеме. С одной стороны, есть укрупнение связей. Естественная глобализация собирает людей в сообщества, страны, континенты, объединяет культурно. А есть другой процесс, который происходит параллельно, – индивидуализация, или атомизация. И вилка между двумя этими процессами растет.

Сегодня мы находимся в ситуации, когда связаны со всем миром. Связаны через деньги, технологии, культурно – это огромная сеть связей, которой раньше не было.  А с другой стороны, мы пришли к небывалому уровню атомизации, к небывалому уровню ценности единичной частички. Есть демократия, свобода – и каждая частичка может позволить себе быть тем, кем она хочет, и это считается достижением. Каждая частичка может позволить себе самостоятельно выбирать контекст, то, как она его понимает, как видит и чувствует себя. Это, в принципе, достижение свободы, но такой подход абсолютно недееспособен социально, потому что тогда у тебя нет никаких механизмов приведения этой системы к какому-то балансу. Когда мы декларируем свободу каждой частички, вся система тотально выходит из-под контроля. И нет никаких шансов на какую-то гармонию и эффективность. Сегодня мы находимся на этапе, когда вилка между тем, как мы связаны, и между тем, как мы чувствуем себя свободными и несвязанными, огромна.  Поэтому сегодня – время глобальных конфликтов. Время неразрешимых ситуаций.

Юрий Кручак: Согласен, поскольку и сам вижу эту закономерность при всплеске развития технологий, что приводит к новому пониманию свободы и, соответственно, к подъему социальной активности. Эту тенденцию сложно отрицать, и какие-то вещи, исходя из этого, мы уже можем предвидеть. Но мне интересно значение художника, архитектора, творца в этой ситуации. Просто констатировать факт большей дистанции или это может быть более сложная позиция, с проактивным элементом?

Влад Голдаковский: Сейчас очень слабая позиция у художника, очень слабая позиция – у архитектора и у творца. В связи с этой атомизацией смыслы мультиплицируются и девальвируются.  Ценность искусства, архитектуры и дизайна резко падают. Ценность может быть сформирована, только когда мы будем сближать элементы друг с другом. Потому что ценность – это элемент коммуникации между двумя людьми. Если есть я и ты, и что-то для нас ценно, мы можем декларировать это и на это опираться. То есть фактически выражение отношений между нами и есть ценностью.

Если вернуться к архитектуре и дизайну, их ценность будет падать до тех пор, пока не будут разработаны механизмы создания и формирования этой ценности. Поэтому я говорю о дизайне 4.0. Это не я придумал, это придумали американцы – студия NextD.

Есть четыре этапа развития дизайна в ХХ веке. Дизайн 1.0 – это когда есть некий «маэстро» с волшебной палочкой, который придумал что-то, что называется дизайном, что почитаемо и имеет какую-то ценность только потому, что это произвел маэстро. Когда появляется много таких «маэстро», возникает конкуренция и необходимость собрать мультидисциплинарную команду, которая изучает спрос потребителя, – это дизайн 2.0. К дизайнеру мы добавляем психологов и маркетологов, и они вместе, учитывая пожелания и особенности тебя как потребителя, создают  ценность для тебя. На следующем этапе эволюции дизайна и рынка этого тоже становится недостаточно, и в команду включают потребителя, который тоже участвует в разработке продукта, и это дизайн 3.0.  На сегодня дизайн 3.0 является самым прогрессивным методом работы дизайн-компаний с потребителем. Монополия на создание яркого образа или выразительности уходит.

Еще перед дизайном 3.0 появилось понятие дигитальной архитектуры. Это когда архитектор полностью снял с себя ответственность за создание выражения. Он придумал алгоритм, в который ты загружаешь необходимую программу – какие объемы, сколько нужно площадей, и софт генерирует различные формы, соответствующие этим параметрам. Программа генерирует бесконечное количество форм, а задача архитектора – только остановить этот процесс в какой-то момент. И это очень напоминает мне количество метаморфоз, которые человек переживает в своей жизни сегодня. Жизнь стандартного человека сейчас проходит в бесконечных метаморфозах. Нет привязки к конкретному месту, все европейцы живут на съёмных квартирах, практически ни у кого нет семей. Человек живет, как дигитальная архитектура: бесконечно куда-то плывет, летит и что-то меняет. Он меняет одежду и с такой же легкостью меняет пол. Это привело к тому, что архитектор создал дигитальную архитектуру и решил не заниматься выразительностью вообще. Потому что нет смысла – она меняется бесконечно. И что же может быть ценным на следующем этапе?

Юрий Кручак: А что ты вкладываешь в понятие ценности и выразительности?

Влад Голдаковский: Для меня ценность – это связь. Предмет ценен, потому что связан с другими людьми или процессами. И то, что люди переживают, глядя на этот предмет, усиливает такую связь. Благодаря этому предмету человек определяет себя и свои координаты, а цена является придатком к ценности.

Когда я говорю про выразительность, то имею в виду чувства, которые так или иначе связаны с коммуникацией, с отношением. Мы всегда, когда создаем что-то, подразумеваем отношения и связи с другими людьми. Потому что абстрактно воспринимать какой-то предмет невозможно, ты всегда воспринимаешь его в связи с чем-то, например, со своим предыдущим опытом. Выразительность – это некий маркер выпадения из ряда связей. В этом смысле связи определяют этот маркер, они создают для него основу. Поэтому, когда разрушаются связи, теряется всякий смысл в этих маркерах.

Юрий Кручак: Возвращаясь к дизайну, что же такое дизайн 4.0?

Влад Голдаковский: Дизайн 4.0 – это когда немного меняется методология. Когда мы сначала создаем некий социальный опыт, некий социальный прецедент, социальную связь, и уже основываясь на этом контексте, производим некую ценность. Мы не просто создаем предмет – мы создаем представление о процессе и его понимание, особую ткань, которая для него характерна. А потом делаем для этого некий смысловой ряд, некий набор выразительности.

Юрий Кручак: Это напоминает работу если не политика, то политтехнолога. Ты себя определяешь как человека, связанного с политическими процессами.

Влад Голдаковский: Могу предположить, что я бы этим занимался.

Юрий Кручак: С другой стороны, в том, что ты описываешь, я вижу связь с 1930-ми годами, когда глобальные общества начали формироваться как художественный проект. В то же время, опыт Украины прошлых десяти лет показывает, что кто-то может влиять на государство так же, как художник на картину. Пока мы в роли объекта, а субъекты активно предлагают определенные модели. Политика тебе интересна, каждый творец так или иначе приходит к большим системам. Но как ты сейчас для себя видишь эту систему? Что тебе ближе?

Влад Голдаковский: И левые, и правые сегодня работают с очень примитивным и отсталым бэкграундом. Они работают на уровне и потребностях людей, которые застряли где-то лет пятьдесят, семьдесят назад. Человек состоит из разного уровня потребностей, и есть одна, с которой не работает никто, – потребность в смысле. Сегодня есть острый дефицит на удовлетворение этой потребности — при всем многообразии, смысла нет ни в чем. И такая потребность активно развивается, есть запрос на зарождение некой новой мировой идеологии, которая могла бы ответить человеку на вопрос, как же все связано между собой. Тот, кто будет хотя бы об этом говорить, получит возможность и какую-то перспективу своего развития в этом мире. Меня интересует именно это.

Так или иначе, мы живем в западном мире, который определяется западными ценностями. Фактически мы живем в иудео-христианском контексте, я бы сказал, в авраамическом контексте. По сути, сегодня на мировой арене есть два ключевых игрока: мусульмане и христиане. Драма, которая будет разворачиваться, будет происходить между ними. Я говорю о крупных идеологиях.

Интересная функция в этом процессе у древнего Израиля. Именно древний Израиль был прообразом этих двух цивилизаций. В культуре древнего Израиля есть очень интересные моменты, например, там не было таких понятий, как искусство, театр, потому что в этой идеологии само понятие общности между людьми является субъектом. Эта общность явилась причиной формирования этого народа, а также причиной контакта этого народа с богом, или с высшим разумом. В культуре древнего Израиля существовало понятие, которое обозначало присутствие некоего дополнительного, надперсонального, информационного поля между людьми. Присутствие этого информационного поля и эта общность тождественны между собой. Общность может находиться в определенном состоянии, которое дает возможность людям раскрывать это поле, находиться с ним в контакте. Именно поэтому в древнем Израиле не было театров и искусства. Восприятие искусства фронтальное: есть ты и у тебя есть то, на что ты смотришь, какой-то объект, а здесь этого не было вообще изначально. Партисипация в обществе и связь между людьми были настолько интересными, ценность того, что происходит «здесь» приобретала божественный смысл, что, соответственно, выносить это куда-то и еще на это смотреть было неинтересно, не имело смысла и таким никто не занимался.

Такой метод я хочу сделать своим проектным в архитектурной работе. Хочу сначала работать с людьми, создавая сообщество, а потом на основании этого создавать объект, который бы являлся его выражением. А если говорить про «круги и линии», зачем я ими занимаюсь, то мне кажется, это гораздо более интересная работа, чем облака в искусстве, так как я работаю с этими связями, а не создаю внешний объект. И я считаю, что моя функция уже успешна, когда я работаю с людьми и создаю у них ощущение общности. Когда у человека внутри зарождается «узелок», когда он чувствует связь с людьми, и она теплая, ему с ней хорошо, я считаю это своим большим достижением и смыслом своей работы.

17 Апреля, 2019
Киев, Украина

Экспозиционная среда Shukhliadа состоит из трех частей: материального мира, виртуального мира и мира восприятия зрителя. Основаная художниками Лерой Полянськовой, Максом Роботовым и Иваном Светличным, появилась как ответ на необходимость создания среды с широким потенциалом.

Разговор начинался с Лерой Полянсковой и Иваном Светличным, потом подключился Макс Роботов. Поэтому в первой части разговора Макса Роботова не слышно.

Юрий Кручак: Мы проводим исследование по институциализации украинского искусства. Собираем опыты, собираем интервью из разных регионов, людей с разными позициями. У Вас было несколько проектов и сейчас есть, которые тесно связаны с процессом институциализации.   Если говорить про институцию, то хотелось бы знать, структуру, как это развивалось во времени, может какие-то люди, которые кажутся вам важными в вашем процессе. Идею, которая вами движет, руководит – некий стержень, который помогает. Прежде всего, мы хотели бы попросить вас представиться.

Лера Полянскова: Я представляю арт-группу SVITER, вторым участником которой является Макс Роботов. И рассказывая, свою историю, я скорее буду говорить о нашей истории, потому что вся творческая практика, по сути, у меня связана с Максом.
Я по образованию театровед, училась в Харьковском Университете Искусств. В процессе обучения, я поняла, что мне это не очень интересно, по крайней мере, в той форме, в которой существуют театры в Украине и образование в этой сфере в Украине. Параллельно с учебой я стала работать в театре-студии «Арабески» в Харькове. В рамках примера институционального Харькова, нужно отметить театр-студию «Арабески» и харьковский ЛитМузей на основе которого, «Арабески», условно, если не возникли, то базировались. Собственно в «Арабесках», произошло и мое знакомство с Максом. Я работала актрисой, Макс пришел работать режиссёром по свету и звуку. И в процессе знакомства и работы с Максом мы поняли, что нам также интересно заниматься и музыкой. Мы сделали группу SVITER в 2008 году. Сначала это был музыкальный проект с участием четырех человек — я, Макс, гитарист Славик Головянко и барабанщик Артем Добрицкий. За исключением меня, все выпускники ХАИ. Но потом группа редуцировалась до нас с Максом.
Специфика Харькова в том, что там продуцируется много творческих идей, очень мощные и художественная и музыкальная тусовки, и при этом существует город, которому культурный срез абсолютно не интересен. Поэтому творческие личности достаточно тесно кучкуются и находятся в хороших взаимоотношениях. Каких-то особых ревностей или зависти не то, чтобы нет, но может быть меньше, чем это было бы при других обстоятельствах.
Музыкальная среда на тот  момент была достаточно централизована вокруг группы 5’nizza. Нам этот художественный формат и общение были не интересны. А тянуло в художественную среду, куда мы попали, в том числе, благодаря Ивану Светличному. С художественной средой было и интересней и плодотворнее общаться, мы поняли, что можем реализовываться также и там. С Иваном мы познакомились в 2008 году. Сначала, это были просто дружеские отношения, потом стало ясно, что у нас есть сферы пересечения, Иван тогда занялся проектом аудиоскульптур («Резня про минимал»), и ему нужна была техническая помощь со стороны людей работающих с аудио. Найдя пересечения в этой сфере, мы поняли, что можем продумывать вместе проекты как художественные, так и кураторские. У нас с Максом к тому времени уже был опыт организации музыкальных фестивалей. Потому что в Харькове, опять-таки, специфика такая — если хочешь делать какое-то хорошее мероприятие, лучше делать его самому.  Через студию «Арабески», мы познакомились с Сергеем Жаданом, и у нас было несколько совместно реализованных фестивалей и проектов. Самый серьезный — фестиваль экологической урбанистики «Аккумулятор», но это уже 2011 и 2012 годы.  Имея практику организации достаточно крупных фестивальных событий, мы пришли к проекту «ТЭЦ» — творческий экспозиционной центр в 2009 году.

Иван Светличный: Я из художественной семьи. В пятом колене так точно. Мои родственники, по-моему, ничем другим не занимались, по крайней мере, по линии отца. Я всегда знал, что буду художником, но было лень. До последнего класса вообще об этом не задумывался. Мне повезло, что отец (художник Евгений Светличный) отдал меня в мастерские на Культуре (скульптурные мастерские на ул. Культуры). По большей части я там и обитал, и мне это очень нравилось. Там происходило все мое обучение. А Худпром (Академия дизайна и искусств), в который я поступил позже на кафедру станковой и монументальной скульптуры, был только местом для работы с бесплатной натурой. Еще за несколько месяцев до поступления, я начал делать творческие работы, поэтому на втором курсе у меня уже была персональная выставка деревянной скульптуры в Муниципальной Галерее («Табурет или Табурет», 2009 г.). Тогда  и началась активная выставочная история.
В мастерских на Культуре Валера (форматор Валерий Тищенко) дал мне помещение для работы, но одновременно это же помещение он дал под выставки SOSке. В основном они делали разовые акции, на это время мы с Валерой складывали свои вещи в отдельную комнату. Потом продолжалась нормальная работа. Но SOSка и ее участники никогда не были моим кругом общения, скорее кругом пересечения, потому что мне никогда не было интересно чем они вообще занимаются. Может из-за того, что я видел «кухню», может из-за того, что ощущал позицию… У меня сложное отношение к этой тусовке.
В то время я также много занимался коллективной работой. 2009 год очень активный был, помимо персональной практики я делал совместные проекты с Виталиком Коханом, с арт-группой SVITER. Одна из наших с Виталиком работ была в музее (Харьковский художественный музей) в рамках выставки «Новая истории», как раз SOSка нас туда пригласила. Наш проект назывался «Живопись, графика, скульптура» и был о глобализации, и в искусстве в том числе. Мы, не меняя форму, переводили работы из одного медиума, в другой  —  пачку набросков, стопку картин, рулоны рисунков отливали один к одному в гипсе, получая скульптуру.
Со SVITER`ом мы очень много продуцировали идей, но активные действия начались с ТЭЦ. Я искал новое помещение для мастерской, а отец в то время снимал мастерскую на ТЭЦ (Дом культуры от третей теплоэлектроцентрали). Удалось договориться с местным директором, чтобы он отдал нам полностью это ДК, мы убедили  его, что ему это нужно.

Макс Роботов: Из Луганска. В 17 лет поехал учиться в ХАИ (Харьковский Авиационный Институт). Окончил кафедру космической техники и нетрадиционных источников энергии. Музыкой занимается с 2000 года. В искусство попал со стороны музыкальной деятельности. Был участником группы «Парадокс Мангейма», созданной на базе студентов ХАИ, и группы из Луганска «1/16 трактора». «1/16 трактора» выиграли «Червону Руту» в 2007 году.

Лера Полянскова: У нас такой коллектив получается из трех человек, и мы из-за чего-то уже больше 10 лет вместе держимся. Все понимают свои сильные и слабые стороны и распределяют между друг-другом обязанности. Максим к нас такой коммутатор. Мы с Ваней не особо общительные люди, достаточно замкнутые, а Макс — душа компании, его все любят и он всех любит.

Иван Светличный: Объединяющим узлом стала ТЭЦ (2009-2011 годы.). Но и до этого было несколько пересечений. Тот же Гагарин-фест. Хотя это также довольно болезненный опыт. Вдруг появился человек — владелец большого помещения, фактически в центре города, с инициативой сделать какие-то события – выставки, концерты, и перспективой того, что художники получат пространство под мастерские в свободное пользование. Создается большое событие, привлекается куча художников, музыкантов, делается выставка, концерты. Потом человек говорит: «Спасибо, до свиданья. Никаких мастерских. У меня тут будет супермаркет». Но на тот момент это не остановило наши порывы создать какие-то движения в Харькове.

Лера Полянскова: Для характеристики ситуации нужно сказать, что Харьков это город миллионник, плюс город студенческий, в нем очень много ВУЗов, очень много студентов, но при этом существует только одна муниципальная галерея, которая хоть чуть-чуть удовлетворяет запрос на современное искусство, я имею в виду фестиваль NonStop.

Иван Светличный: Мы говорим о периоде с 2007 по 2012 годы. Тогда ЕрмиловЦентра еще не было. И тут удается договориться с этим ДК от ТЕЦ. Это здание хоть и находилось в промышленном районе Харькова, но  было отделено от территории завода, имело свободный доступ с улицы. С этим помещением  хотелось работать как-то конструктивно. Можно было просто раздать мастерские. Были художники, которым нужны мастерские. Но мы — я, Виталий Кохан, арт-группа SVITER, начали разрабатывать  концепцию вхождения в это пространство. Какие у нас были условия: нам дают бесплатно мастерские, выставочные залы, в свою очередь мы скидываемся техникой в общее пользование и начинаем работать. Но над чем мы начинаем работать? Мы собирались, и обсуждали с художниками, какие-бы проекты они хотели реализовать на базе ТЕЦ. Мы почувствовали, что возникают точки пересечения, какие-то совместные идеи, например кто-то из музыкантов видит, что он может сотрудничать с каким-то художником, и они делают совместный проект. То есть концепция была такая, все говорят, что они хотели бы реализовать, «заходят» с этим проектом, и начинают над ним работать в мастерской, этап реализации документируется. Итогом должна была стать выставка из трех, разделенных во времени, частей. Первая часть — первоначальный проект, вторая — все проекты, которые в процессе реализации первоначального проекта, возникли или как коллаборации, или как авторские работы, и третья часть — документация создания проектов. Когда начинали, было много людей, большинство отпало в процессе, и образовался костяк из пяти-шести человек – художников и музыкантов. Но когда проходили мероприятия — например серии концертов, или ночные вечеринки, зрителей был навал.

Лера Полянскова: Формат скорее был фестивально-выставочный. Мы сделали два больших мероприятия и серию небольших.

Иван Светличный: Примером одной из коллабораций стала выставка живописных работ. Совместно с Виталием Коханом, Андреем Тараником и Димой Зезюлиным мы слоями, то по очереди, то одновременно на одних плоскостях писали живопись. Инициировал проект не я, я подключился потом. Проект мне напоминает большую совместную серию работ моего крестного и отца.

Лера Полянскова:  Иван говорит о проекте Евгения Светличного и Владимира Шапошникова. В этой серии они концептуализировали и использовали принцип отказа художника от своей индивидуальности и работу над чем-то единым. Первая картина проекта была написана в 1986.

Иван Светличный: Их проект начался с игры, а потом перерос в реальную концепцию — концепцию третьего автора, общего поля. Они никогда не писали работы одновременно, в одном помещении. Их соприкосновение и общение происходило только, собственно в работе. Один писал, скручивал в рулон и передавал другому. И так по 7-8 раз переписывались работы. Для меня это очень важный проект, он сформировал мой подход к коллективному художественному процессу, в котором художник — это общий жест. Колаборационный проект на ТЭЦ, не был цитатой, но имел точки пересечения.  В целом у нас было много классных, интересных проектов. Например, у Андрея Тараника был такой немного странный период, он почти все время жил на ТЭЦ и писал очень много концепций, но почти ничего не реализовывал. А у него были уже просто тетради концепций. Как-то раз мы пришли в мастерскую, а Андрей сделал из всех этих тетрадей «кувшин концепций». Сделал папье-маше и слепил кувшин, такой классический украинский глэчик.
Параллельно очень активно работала арт-группа SVITER. Были постоянные коллаборации. Я тогда записывал очень много аудио и мы все время сотрудничали. Сейчас Лера больше расскажет об идее лейбла.

Лера Полянскова:  Это скорее проблема Харькова, с одной стороны есть взаимодействие, а с другой — какое-то взаимное недоверие. Потому что сначала к идее лейбла музыканты, с которыми мы на тот момент общались, отнеслись достаточно настороженно. Мы с Максом сначала их долго убеждали, потом расстроились и перегорели, а через год к нам все подошли и сказали: «а помните, вы когда-то лейбл предлагали сделать – мы готовы». Мы сказали: «Ну нет, только концерты». А идея заключалась в том, что тогда (2009 год) было достаточно чистое информационное поле, в плане музыки. Не было такого засилья музыкального. И мы поняли, что можно какими-то посильными вложениями получать хороший результат, например все скидываются небольшой суммой ежемесячно в общую базу и мы эту сумму  используем и на рекламу, и для записей, и на концерты и так далее. Вместе работать на то, чтобы каждая группа расширяла свою базу поклонников, и эта база приумножалась за счет других групп. Все группы были достаточно разные по стилистике, имели свои аудитории, но мы общались, находили мировоззренческие точки пересечения и могли бы быть интересны слушателям друг друга. По сути мы с Максом хотели разработать систему существования независимых андеграундных музыкантов в украинском музыкальном пространстве.

Иван Светличный: Было весело. Но нам не было интересно делать что-то просто, чтобы сделать, без ориентира на развитие. В какой-то момент стали искать возможности для создания функционирующего центра современного искусства – институции, которая может нанимать людей, платить зарплаты, гонорары художникам. Это была наша генеральная цель, поскольку ничего подобного в Харькове не было. Мы разработали стратегию, очень долго, очень много над этим работали. Мы были достаточно сплочены одной идеей, и одним видением. Когда писали концепцию, пытались охватить всех, кто активно участвовал на ТЭЦ, делали общие обсуждения. Но в результате стратегию разрабатывали втроем (Иван Светличный, Лера Полянскова и Макс Роботов), какие шаги необходимо предпринять, куда обращаться, какая техника нужна и прочее.

Юлия Костерева: Можно немного о том, как принимались решения, какие проекты реализовывать, а какие нет.

Иван Светличный: Когда мы в первый раз заявили об открытии, то много пошло непонятных предложений из серии «Этюды Бурсацкого спуска». Нам это было не интересно, и мы коллективно решали, что: «извини, но это не входит в видение формата». Нам было важно создать некий прецедент и в итоге создать адекватную реалиям институцию, которая занимается современным искусством. Мы видели это в перспективе, и понимали, что не можем принимать предложения, которые не дадут нам возможности развития. Собравшись в какой-то момент решили, чтобы создать фундамент для развития, нам нужно с самого начала работать на перспективу. И уже с этой точки зрения мы начали строить свою политику. Плюс мы решили делать коммуникацию с районом в котором находилась ТЄЦ. Это довольно суровый район, окруженный со всех сторон заводами. А мы начали создавать школу детского рисунка. Договорились с дирекцией, закупили мольберты, развесили объявления, запустили наборы, и тут вмешалась городская политика, потому что ТЭЦ и наш Дом культуры принадлежали Авакову.

Лера Полянскова: Это был предвыборный период, и основная конфронтация за место городского головы происходила между Кернесом и Аваковым. У Авакова на тот момент была достаточно хорошая репутация, он занимался фестивалем фантастики («Звездный мост») и выглядел на общем фоне достаточно либеральным и прогрессивным политиком. Потом в этот же период с подачи Кернеса началась рубка леса (вырубка леса в парке Горького). Было определенное количество активных, инициативных людей, которые этому противостояли. Я тоже там участвовала,  но присоединилась позже, чем были самые активные, напряженные и опасные события.  Это все началось в конце мая, а осенью должны были быть выборы мера. Аваков выступил антагонистом вырубки. Он приезжал на вырубку, и благодаря тому, что он непосредственно там стоял с людьми, все происходило менее драматично, чем вначале, когда на людей кидались с бензопилами, когда спиливали деревья с сидящими на них альпинистами.
Возникла идея фестиваля, мы с сделали фестиваль «Екотаж» на месте вырубки леса, подключив к этому все наши связи, и всю базу ТЭЦ как техническую, так и художников, и музыкантов. В организации участвовали активисты из инициативной защитной группы. Со своей стороны подключилась команда Авакова. И, поскольку фестиваль прошел очень хорошо, так вышло, что у меня появилась возможность непосредственно выйти на команду Авакова, которая занималась культурными мероприятиями, и уже с ними проговорить, про ТЭЦ, и что мы там хотим сделать. Нам сказали: «да, это нам действительно интересно, но давайте дождемся выборов». В результате выборов Кернес стал мэром, Аваков отправился в «бега» в Италию. Нас какое-то время не трогали, а потом в январское или февральское утро под здание ТЭЦ приехал экскаватор.

Иван Светличный: Да, было весело! Я один там был почему-то – все разъехались. В какой-то момент просто врываются ребята, классический такой рейдерский захват — с ноги вышибаются все двери. Ходит тетенька с бумагой, описывает технику. Хорошо, что они студию еще не увидели. Вышибают дверь, говорят: «чтобы в среду вас здесь не было». В среду с утра говорят. Выкапывают экскаватором все коммуникации. Тут же исчезают свет, вода. Тетенька ходит, пломбирует все розетки, непонятно зачем, если коммуникации вырвали. Я всех обзваниваю, все приезжают и развозят вещи, кто куда. Кто-то снял какие-то подсобки в магазинах через дорогу. Кто-то успел найти помещение. Я все отвез к брату в частный дом. Макс с Лерой комнату два на два сняли, свалили туда всю технику. И за один день, фактически за один вечер, просто все вывозится, все что можно. Осталось две работы художницы Насти Скориковой, потом мы забирали, наверно год — на территорию ДК нас больше не пускали. Через какое-то время нам позвонили толи от имени новой дирекции, толи от департамента культуры и предложили вернуться, но мы не согласились…
Только начали набирать обороты, только почувствовали возможность реализации институции, и тут очень резко все обрывается… У нас началась апатия, но со временем желание делать какие-то пространства вернулось. И как-то раз, первого января, просыпаемся после междусобойчика, и думаем: «А что мы вообще хотим?». А хотим мы создать пространство, которое не «отожмут» рейдеры, которое не будет зависеть от очередного дяди.  Думаем дальше: «А почему бы нам не создать свой центр, да хоть в ящике стола?». Потому что если этот ящик стола поместить в интернет, то получится некая призма, дающая очень большие возможности: масштабирование, дорисовывание, выход в конкретное физическое пространство. И одновременно это будет являться базой для дальнейшего развития. Мы получаем универсальный инструмент: «Минимум продакшна, максимум возможностей! Почему не делать?» Так получилось, что у нас в это время появляется отличнейший друг, сосед однокурсника Макса, прекрасный программист — Даниэль Яворович. Он говорит: «Да, можно сделать!» Мы разработали концепцию, наше видение. Название Shukhliadа придумалось сразу же.
Существенным было то, что Shukhliadа должна была работать по принципу именно видеопанорамы. Но это был 2013 год и видеопанорама 360 градусов, как интернет инструмент, вообще не существовала. Но Даня нашел платформу, которая позволяла бы это делать. Мы начали экспериментировать, разрабатывать сайт, писать его. Уже все было готово, все было создано, но не могло запуститься — ни один браузер не открывал видеопанорамы. Это доходило до абсурдных ситуаций, чтобы сделать видеопанораму мы снимали видео, резали, раскладывали на кадры, клеили фотопанораму, и потом клеили обратно в видео, и так получали видеопанораму. И она еле открывалась. Потом, через несколько месяцев, после осознания, что ничего не работает, google chrome делает обновление, и начинает поддерживать видео 360 градусов. Мы начали разрабатывать первую выставку, набрали художников, но к тому времени опять все технологии перезапустились, обновились и так далее, и нам пришлось разрабатывать новый сайт. Начинается следующая волна апатии — вложено много сил, нас вдохновляет идея, очень хотим ее реализовать, но все уперлось в банальную вещь — в технологию. Потом начались долгие разговоры с художниками, восстановление первой выставки. Shukhliad’у в итоге мы открыли только в 2017 году. То есть, как рабочий проект она была уже готова в 2013, но браузеры не открывали сайт, его поддерживал только локальный сервер.
Мы назвали Shukhliad’у экспозиционной средой, поскольку тут участвует и реальность, и виртуальность. Поскольку этот формат достаточно экспериментальный, мы подумали, что первый шаг должен быть максимально ясный и простой. Решили двигаться поступательно, и все возможности открывать по мере прохождения. Первая выставка «Белый триптих» была довольно классическая, белое пространство с серым  полом, групповая выставка, разные медиа — так открываются все арт-центры. Для нас важно, что Shukhliadа, это троичная система, в которой участвует реальное пространство — сама коробка, которую мы не показываем, она существует, но является некой предпосылкой для реализации в интернете. Есть виртуальное пространство — интернет, как единственное место репрезентации, где оригиналы работ, и оригинал пространства существуют в цифровом виде.  И есть пространство зрителя, вхождение с обратной стороны в эту ситуацию и призма его восприятия. И потому мы первую выставку решили делать о триптихе, как некую ссылку на само состояние Shukhliad’ы.
Выставка существует какое-то определенное время, а потом уходит в архив. Мы также разрабатываем концепцию существования оригинального произведения искусства в виртуальной цифровой среде.

Юлия Костерева: Вы себя рассматриваете, как авторов, как кураторов, как медиаторов?

Иван Светличный: Скорее как инициаторов и создателей. Потому что вот это время, тупика технологий, дало нам возможность осмыслить, что происходит, и какой инструмент у нас есть в руках. На данном этапе, мы приглашаем кураторов, и куратор уже решает, какую выставку он делает. Мы не делаем кураторских выставок, мы можем принимать участие, если нас куратор пригласит.
У нас есть главный куратор Ксения Малых. Когда мы уже думали отказаться от реализации, она подключилась и сделала новый толчок, и в итоге  мы открыли Shukhliad’у, хоть и на технологиях 2013 года. После первых выставок мы поняли, как Shukhliada работает, и что нам нужно. Сейчас занимаемся апдейтом, перекладываем сайт на другую платформу, более адаптивную и удобную. С другой стороны мы изо всех сил стараемся найти возможности, чтобы Shukhliada была институцией платящей гонорары художникам, кураторам, зарплаты сотрудникам.

Юлия Костерева: А в чем разница между изначально виртуальной галереей и Shukhliad’ой?

Иван Светличный: Для меня было очень важно оставить за нами возможность соприкосновения с реальностью, чтобы спектр возможностей был намного больше. Что мы можем взять и реальный объект, и сделать отрисовку, и создать условие для интерактивных вещей и коммуникации со зрителем, если художнику это нужно. Если бы мы выключили изначально, этот момент присутствия реальности, мы бы поставили себя в тупиковую ситуацию — все бы ограничилось отрисовкой.
Нам важна полноценность зрительского «включения», внутри сайта есть чат, там все анонимны, анонимусы, так называемые. Это отчасти имитация реальной среды где есть группы людей объединенные общением, и ты можешь «кинуть» себя в одну группу, или в другую. Как общаться на открытии выставки – подошел, там поговорил, там поговорил. В Shukhliad’е есть отсылки к реальному пространству, объектам, ситуации. Но это не просмотр 3D модели коллекции Лувра после которого едешь в Париж и смотришь оригиналы. Сайт Shukhliad’ы, его выставочный контент — уже оригинал, поэтому несет в себе потенциал полной открытости с любого ресурса.

Лера Полянскова: Есть еще два момента, которые для меня важны. В первую очередь, мне кажется, художникам важно увидеть воплощенной свою идею. Многие хотят сделать трехметровую, условно, инсталляцию, но возможности нет. В Shukhliad`e ты делаешь объект и масштабируешь его как хочешь, помещаешь в любые условия. С другой стороны, до тех пор, пока я вижу разницу между 3D чашкой и фотографией или видео реальной чашки, до тех пор мне будет важно, чтобы реальные объекты тоже выставлялись.
Был еще вопрос о том, кто мы в Shukhliad’е.  Я недавно читала интервью с аниматором Игорем Ковалевым, и он как раз говорил о том, что художники очень субъективны. Чем художник больше художник, тем более у него сконцентрирована личная позиция, от которой тяжело абстрагироваться. И у нас есть определенная специфика — мы достаточно привередливы. По сути, еще в начале мы поняли, что нам не стоит быть кураторами галереи, поскольку людей с которыми хотим общаться, которых интересно выставлять совсем не много. Но мы понимаем, что этой «позицией» очень сильно ограничиваем возможности нашего пространства, поэтому решили, что будем максимально отстранены от какого-то художественного отбора, для этой работы нужны кураторы.

Юлия Костерева: Если говорить о Shukhliad’е как об институции, то какова задача этой институции и кого вы видите, как аудиторию.

Иван Светличный: Shukhliadа это некое продолжение рефлексии и переосмысление ситуации, в том числе, с ТЭЦ. Это импульс, переживание, спустя время сформировавшиеся в идею, в проект, нашедшие свою позицию, и специфику.
Shukhliadа — специфичный продукт, поскольку она находится в открытом доступе, любой человек из любой точки мира может зайти на сайт и посмотреть выставку, поэтому сложно говорить, к кому она обращена.
А на вопрос зачем, наверное, и у меня и у Макса с Лерой есть внутренняя потребность создавать пространства, контекст, делать выставки вокруг какой-то идеи, кураторские проекты. И для нас Shukhliadа сейчас — реализация этого желания. Может когда-то, мы ее передадим в чье-то руководство, и займемся чем-то другим, если увидим, что у нее есть потенциал к самостоятельному развитию.

Лера Полянскова: Нам всегда интересно делать что-то новое, проект с которым еще не сталкивались. И мне кажется Shukhliadа — ответ на многие вопросы как внутриконтекстные, специфически украинские: как быть современным художником в украинских реалиях, так и ответы на какие-то запросы, и вызовы современного мира.

Иван Светличный: Плюс еще это и универсальная модель для реализации различных проектов. Например Ксюша (Ксении Малых), почему она заинтересовалась и подключилась к этому проекту, для нее это модель институции, альтернативная институциональность. Shukhliadа — очень гибкий инструмент, и здесь можно ставить неудобные эксперименты с небольшими вложениями. Финансовые риски художников и кураторов минимизированы.
Цель в том, чтобы сделать отдельно живущий самостоятельный проект, который сам себя может обеспечивать и не нуждаться в нас, например.

Лера Полянскова: Если глобальные тенденции кардинально не изменяться, если действительно жить тут никому не захочется и все виртуализируется, то это очень естественная форма  существования искусства. Но надеюсь виртуальность все-таки станет востребована не вследствие кризиса, а как этап развития.

Макс Роботов: Я пришел.

Лера Полянскова: Мы тут про тебя рассказывали, может ты про себя, что-то захочешь рассказать?

Макс Роботов: Я хотел рассказать, что я рок звезда.

Лера Полянскова: Я рассказала про «Червону Руту».

Макс Роботов: А, ну ладно, тогда это все.
Я музыкой занимаюсь, наверное, с нулевых (2000 годов). До этого всю жизнь мечтал быть ученным, пока не поступил в институт. Где-то со второго курса, я понял, что не хочу быть ученным. Во-первых ХАИ — институт, скажем, не виртуальной физики, он больше прикладной. Специфический вуз все-таки. Крутой, классный, но он о самолетах, о ракетах и очень инженерно-направленный. А во вторых, я разочаровался в процессах сопровождающих украинскую науку, но к ней отношения непосредственного не имеющих.
У меня все детство был компьютер, сам собрал, я знал два языка программирования, ездил на олимпиады по программированию. Это 1995-1999 годы – то есть рано, достаточно, в принципе. Будучи школьником, я с взрослыми дядьками, ходил, общался на компьютерные темы.

Лера Полянскова: Потом оказалось, что в художественной среде, человека с этим бэкграундом как раз очень и очень не хватало.

Юрий Кручак: Не так много групп в Украине, которые, то, что называется, трансдисциплинарны в своей основе. И ваш опыт очень интересен. Речь шла о коллективном авторстве, как это работает?

Лера Полянскова: На уровне концептуальном, мы просто втроем все обсуждаем. При этом у каждого есть право вето, право последнего слова.  Если речь идет, о каком-то визуальном решении, последнее слово за Ваней. Если Ваня говорит: «Нет», мы, говорим: «Хорошо, мы от этого варианта отказываемся». В вопросах технической реализации у нас последнее слово за Максимом. А мое право вето это охлаждать их безумный пыл, типа: «давайте потратим продакшн, гонорар и еще деньги с вот-этого коммерческого проекта на нашу выставку…», возвращать всех к бюджетам, таймингам.

Иван Светличный: И в принципе мы еще работаем как обоюдное «рабство». Можем полностью включаться без какой-то персональной потребности реализации собственных амбиций в проекты друг друга.

Лера Полянскова: Очень удобно, когда ты знаешь у кого какие сильные стороны. Я, в принципе, все менеджерю и разруливаю. И Ванины проекты, и SVITER`a и общие — это моя задача.

Макс Роботов: А я со всеми знакомлюсь за всех.

Иван Светличный: Когда заканчивается разработка идеи, концепции и прочего, каждый делает свою работу. Так и Shukhliadа живет, распределили обязанности, кто, чем занимается.  Мы в последнее время, правда, уже разделили, что кто-то больше каким-то проектом занимается, кто-то меньше. Потому что параллельно появилась школа, студенты.

Юрий Кручак: А расскажите, кстати, про школу.

Макс Роботов: Эта школа родилась по нескольким причинам. У нас есть какие-то коммерческие проекты, которые мы реализовываем или как техническая команда, или как художественная, или все сразу. То есть выполняем задачу, поставленную заказчиком. А Леся Хоменко преподает в КАМА (Киевская Академия Медиа Искусств) современное искусство. И так получилось, что мы начали общаться  с некоторыми из ее студентов и поняли, что есть запрос на обучение. Им интересно, то чем мы занимаемся, и они хотят, чтобы кто-то их этому научил. Вокруг сформировалась группа людей, которые хотят знать медиа, и я решил с ней начать работать. Я даю им семинары, в течение одного семинара они проходят одну тему, а другое занятие – практика. Семинаров сейчас десять — десять тем, а потом они идут дальше по кругу. То есть у каждого семинара есть несколько уровней. И знания, полученные за десять семинаров, позволяют снова прийти к теме первого семинара и по-новому ее изучать. Это все бесплатно и ради большой цели.

Иван Светличный: Макс и мы не задумывались о том, чтобы говорить о каком-то наборе. Просто появились более ни менее подготовленные люди со сформировавшимся интересом.  Но сейчас, так сложились обстоятельства, что мы не можем позволить себе бесплатно преподавать в дальнейшем. Поэтому с сентября запускаем набор с минимальной оплатой. Не заработок, а скорее работа в ноль.

Лера Полянскова: Одна из главных проблем нашей истории — невозможность никакого планирования. Все держится в лучшем случае до новых президентских или мэрских, или других выборов.
И Shukhliadа это тоже ответ на вопрос, что делать в состоянии постоянно меняющейся, непрогнозируемой реальности. В этой стране, невозможно привязываться ни к каким материальным объектам.

2 Октября, 2018
Нью-Йорк, США

Лиза Беломлинская родилась в Санкт-Петербурге, Россия. В возрасте 11 лет, она вместе с семьей иммигрировала в Нью-Йорк, где поселилась в Джексон Хайтс. Вдохновляясь разнообразием окружения и мистическими обрядами разных культурных верований, и подчеркивая эмоциональную сторону творчества, она разрабатывает собственную форму религиозного искусства.

У меня есть чувство, что то, откуда я вышла, — это тоже я. В моем искусстве на меня влияет то, что я иммигрантка, дочка художника, иллюстратора детских книг и писательницы, автора рассказов. Я воспитывалась на сказках, на истории, на мифологии со всего мира. С 11 лет я живу в Нью-Йорке, в Джексон Хайтс (Jackson Heights) – самом разнообразном по культуре районе в мире. У меня произошла несознательная ассимиляция всех культур, которые смешались в моей голове. В какой-то момент до меня дошло, что все в мире — это сказки. Сказки, в которые люди верят, иногда очень сильно, иногда они из-за них убивают друг друга, — но это сказки. Этот нарратив кто-то придумал.  Придуманный людьми нарратив, который оставил наш мир в ужасном состоянии. Я в своем искусстве занимаюсь переосмыслением, переигрыванием и переписыванием этих историй. Я использую образы из разных религий, чтобы показать, что это игра слов, и как мы связываем наши персональные истории — так будет связываться наша общая история. Что мы говорим, что мы пишем, что мы рисуем — это важное дело. И художники, мне кажется, являются первыми людьми, которые это осознают, потому что они понимают, что пишут историю.

Для меня творчество — это эмоциональный, интеллектуальный процесс. В Америке различают понятия эмоционального, физического и умственного интеллекта. Но я думаю, что интеллект — это и есть интеллект. Мы разделили наши утилитарные функции между мужчинами и женщинами. Теперь в человеке существует раздвоение личности, что на самом деле вредно для нашего общества. Факт, что вот есть эмоциональный интеллект, а это умственный интеллект, совершенно сумасшедший. Например, если вы хорошо разбираетесь в математике, но не понимаете человеческих чувств, вы не умны, вы — получеловек.

Причина такой ситуации состоит в том, что эмоциональность «принадлежит» женщинам. Женщины подавлялись. Все, что принадлежит женщинам, унижалось и нивелировалось. И люди чувствовали, что могут называть себя умными, не понимая сути сердца. Но если мы не научимся уважительно относиться к этой другой стороне, мы никогда не сможем называть людей, которые не понимают сердца, интеллектуальными, так как они не хотят принимать реальность другой половины.

Я никогда не видела человека – мужчину или женщину, кто мог бы контролировать, отключать и уничтожать свою эмоциональность. Каждый, кто утверждает, что может делать это, подавляет свои эмоции, и эти эмоции выходят боком, происходит это разными сумасшедшими способами. Потому что невозможно стать роботом. Вы можете быть эмоциональными, умными, креативными. Вы можете поклоняться эмоциям, уважать их, и вы можете знать, что они сильнее вас.

Все искусство создается на эмоциях. Но мужчины не говорят об этом, они обычно отодвигают историю от продукта. Например, Леонард Коэн, который пишет очень эмоциональные песни, — там явно есть какая-то история. Мой друг как-то встретил его на улице и спросил: «Слушай, о ком эта песня?» И он ему спокойно ответил: «Я не помню». Но это вранье! Потому что он, конечно, помнит, о ком писал эту песню. И отделять это – его право. В какой-то момент я тоже могу решить, что прекращу объяснять, о ком мое искусство. Но изначально, как протест, я этого не делаю, потому что мне кажется, что женщины связаны с людьми, которые дают им вдохновение. Мы привязаны к людям и из этого создаем свое искусство. И почему это уважается меньше, чем отвержение такой связи? Мне кажется, это часть угнетения женщин, презрение к женской жизни и женской истории. Мы боремся за это уважение.

Женское искусство большинство мужчин даже не видит. Когда-то меня попросили прислать искусство в галерею на какое-то событие, и я послала очень женское искусство. Художница пишет женские силуэты на старых простынях. И она их не натягивает на подрамник, а просто вешает, как балахоны. Я это увидела и сразу была просто покорена. Это я посылаю тому мужчине для его события, и он мне сразу говорит: «Пошли мне что-то другое». Мне пришлось сказать: «Слушай, посмотри еще раз». Он даже не глянул сам, сказал, что перешлет организатору. А организатором была женщина, которая посмотрела на работу и буквально через секунду согласилась ее взять. Поэтому нам нужны женщины, которые имеют галерею, женщины-кураторы. Вот я вижу, о чем такое искусство, мне это ясно, а мужчина даже не видит сразу. Когда работы уже висели в галерее, он тоже был покорен, он все понял. Поэтому я и говорю, что мы боремся за это уважение, боремся за то, чтобы нас заметили. И из-за этого я поняла, что нам нужно самим возвышать свои эмоции, свой голос, свою работу.

Эмоциональность, которая входит в женскую жизнь, в женскую работу, в женское искусство, делает нас менее уважаемыми, потому что эмоции не уважаются патриархатом, в мужском мире. И мужчинам от этого плохо, точно так же, как женщинам. Потому что если бы мужчины жили в мире, где их эмоции уважают, им тоже было бы хорошо. Всем было бы хорошо. Мне кажется, меньше людей бы убивали.

Главная магия, которая существует в мире, — это человеческие эмоции. Я видела женские коллективы, где понимают, что эмоция может подняться до желания убить и вернуться к уровню любви. Когда я говорю с женщинами, которые находятся в состоянии злости или истерики, например, с женщиной, которая трясется, у которой уже красный лоб – так вот, с ней поговоришь, послушаешь ее, дашь ей высказаться, и через двадцать минут она уже улыбается, у нее спокойное сердце, она счастлива. Просто внимание и вникание в ситуацию.

Мужчины очень боятся этого, потому что не знают, как превратить свою злость в любовь за двадцать минут, поскольку они подавляют в себе эмоции. Мальчики так воспитываются. У них другая тренировка, и она очень плохая. Из-за этого у нас очень много агрессии и жестокости. Я понимаю, что не каждый мужчина агрессивный, но все женщины боятся агрессии. Физическая агрессия не имеет расы, экономического класса, национальности, но имеет пол – и это мужчины. Это факт человеческой истории: да, не каждый мужчина кого-то убил, но большинство людей, которые кого-то убили, это мужчины. Я заговорила про физическую агрессию, потому что мне кажется, что это связано с подавлением эмоций, потому что потом они выскакивают. Думаю, если все начнут уважать эмоции, мир станет более разумным.

Я познакомилась с экстремальными феминистками через Мишель Садерденд, которая тогда собирала женщин для сотрудничества. Это был интуитивный процесс, как любовь с первого взгляда. Это как родственные души – ты только увидел человека и осознаешь, что все, мы друг друга понимаем, любим, мы друг другу нужны. Когда встречаешься с мужчиной и сразу говоришь: «Я тебя люблю, ты мне нужен, я тебя понимаю», то мужик говорит: «О, черт, о-о-о!» Женщина смотрит на тебя с абсолютно таким же доверием и говорит: «Я тебя тоже люблю, я тебя тоже понимаю, ты мне тоже нужна» — и мы обнимаемся! И так было с Мишель. Мы перекинулись несколькими словами, она сказала, что организовывает протесты, помогает женщинам, идет на женский марш в конце недели. Я сразу сказала ей, что хочу сделать в своей жизни что-то важное, что мне уже сорок лет и я хочу помогать женщинам устраивать протесты, так что, чем могу помочь? Мишель сказала: «Мне всегда нужна помощь – приходи!» И я прихожу на несколько событий и буквально одна за другой встречаю родственные души.

Было много женских арт-коллективов, но там мне тоже как бы не место. Отличие именно этого в том, что это спиритуальный арт-коллектив. В радикальной матриархии нет никакого плана, но есть идеология, что мы поднимаемся вместе. Это не просто художницы — это женщины, которые верят в родство душ, в эмоциональный интеллект, в мистику. Каждая вторая говорит, что она — спиритуальная целительница, энергетический работник. Мишель называет себя монахиней. Я семь лет занималась иконами и тоже думала, что я монахиня. Недавно до меня вдруг дошло, что мы реально делаем: мы делаем искусство, чтобы возродить богиню. Мы творим богиню. Мы называем друг друга богинями.

Я шутила, что после своего проекта с иконами стала атеистом, перестала верить в бога и начала верить в богиню. Бога больше не нужно, а богиня должна существовать. Объясню главную разницу в боге и богине, какой я вижу ее сейчас. Мифология бога заключается в том, что он создал человека по своему образу и подобию. А богини не существует, и мы создаем и творим богиню сейчас, в нашем образе. И это называется ответственность, творческая ответственность. А когда ты берешь ответственность за свое творение, то ты берешь ответственность за себя. Мы все понимаем, если богиня будет любовью – мы должны быть любовью, если богиня будет лечить –  мы должны лечить, если богиня будет творить – мы должны творить. И для меня это очень важное для нашего мира разделение: почему должна быть богиня, а не бог. Потому что нужно творить это существо, а не наоборот, думать, что оно нас творит. У бога нет автора, и поэтому он делает, что хочет.

Поэтому женщины в радикальной матриархии берут на себя ответственность, создавая богиню по своему образу.  Женщины в своей истории очень часто и интенсивно конкурировали между собой, потому что были зависимыми. Мы зависели от мужчин: было важно, чтобы он нас кормил, чтобы он на нас женился, чтобы кормил наших детей. У нас была конкуренция и ревность друг к другу. Женщины друг друга очень сильно угнетают, они друг друга опускают эмоционально и интеллектуально. Они говорят друг другу: у тебя плохое тело, плохие волосы, плохая одежда. Мы часто это делаем — все делаем, и я это делала в какой-то момент. И все мы были объектом такой же критики. Радикальная матриархия — это эксперимент. Его цель – посмотреть, что получится, если женщины будут вкладывать такую же экстремальную энергию в поддержку друг друга, принятие и понимание друг друга. Что, если мы с такой же честной эмоцией будем поддерживать друг друга?  И это реально работает.  Я выхожу с этих собраний и у меня в сердце любовь, любовь к себе и ко всем другим женщинам в мире.

Придумать богиню — это не маленькое дело, это не просто нарисовать существо с грудями. Нужно понять, что такое женственное божественное, какова его сексуальность и как она входит в понятие божественного. Сторонницы радикальной матриархии хотят прекратить сексуализацию женского тела. И первым делом после сотворения богини мы должны посмотреть на женщину, как на человека.

Трансгендер – это будущее всего человечества. Но прежде чем это произойдет, нам необходимо поднять уважение к одному из наших полов. Потому что если бы меня спросили, хочу ли я стать мужиком, я бы сказала: «Да, конечно». В этом мире жить женщиной мне неудобно.  Я всю жизнь хотела быть мужчиной. С десяти лет у меня была главная мечта – стать мужиком. Потому что я сразу увидела: мальчики делают что хотят, а девочки убирают квартиру, мальчики играют, а девочки готовят обед. Как у нас может происходить сдвоение полов, если один пол унижен? Мы не объединим два пола, а просто уберем один из них. Чтобы совмещать их на равных, сначала нужно повысить женщину до уровня человека.

Сексуализация тела — сложная вещь. Нам нужно убрать такую идеологию, когда мы видим женщину и думаем: объект для секса. Только недавно у нас было движение Me Too (в социальных сетях его подхватили в октябре 2017-го. – ОP), каждая женщина, которую насиловали, написала об этом на «Фейсбуке». Это была волна травмы. И впервые женщины начали рассказывать публично, в социальных медиа, свои истории. До этого мы даже не знали, какое количество женщин подвергалось сексуальному насилию. И проблема в том, что мы не разбираемся с женской травмой, мы боимся показать ее окружению.

Нужно дать место женщинам, чтобы они могли приписать свои истории к своему искусству, и потом мы можем решить, что делать после. И такие движения, как Me Too — это просто как вспышка, кто-то включил фонарь на секунду, и ты увидел, что тебя окружает. Да, можно начинать делать искусство, можно начинать перемены, но что было до этого? Мы даже не начали разбираться с женской травмой,  фонарь ведь включился только на секунду.

В документальном фильме «Пещера забытых снов» рассказывается о том, как нашли пещеру с самыми древними наскальными росписями. Там говорят про неандертальцев и пещерных людей, исследуют, почему пещерные люди, от которых произошло человечество, выжили, а неандертальцы — нет. Ученые обнаружили, что неандертальцы в какой-то момент начали копировать пещерных людей. Например, пещерные люди начали делать инструменты, и неандертальцы тоже. Но была одна вещь, которую делали пещерные люди и которую не делали неандертальцы. На самодельном оружии пещерные люди начали выбивать маленьким камешком цветочки. Вот на наконечнике стрелы  человек аккуратно сделал какую-то каемочку с цветочками. Когда я это увидела, то поняла, что они это делали, так как верили, что своими руками и ремеслом сейчас усилят это оружие. Причем это не практическая вещь – это существование бога, это то, как появился бог. Потому что если мы будем верить, что я вот сейчас, своим трудом могу дать какую-то высшую силу этой стреле – она больше мамонтов убьет. И я как художник и как ведьма именно в это и верю — что ремесла нет, есть только магия. Есть только человеческий труд и человеческая вера. Во что ты вкладываешь свою веру и свой труд, то и работает.

Я думаю, что любовь тоже на уровне этой каемочки – это просто вера и работа. Два человека любят друг друга только пока верят, что они любят друг друга. И если ты веришь, то будешь работать на то, во что веришь. А когда перестаешь верить, то перестаешь любить. Природа — это хаос, и человеческая любовь — первая структура, которую мы поставили над природой. Мы решили, что можем верить, что такое возвышенное чувство присуще человеку.

18 Апреля, 2015
Стокгольм, Швеция

 

В 2015 году на арт-ярмарке Supermarket в Стокгольме представили пространство «Мясная инспекция» (Köttinspektionen), расположенное в Упсале. Организацию основали художественная группа haka, независимый театр Teater C и балетная труппа Autopilot. Наташа Данберг является членом haka. Художница в начале 2000-х годов переехала в Швецию из России. В своих работах она сочетает  память, культурные традиции и различные техники, пытается выявить абсурдную сущность столкновения мечты и реальности. О современном искусстве в консервативной Упсале, культурной политике Швеции и обывательском страхе галерей – в интервью Наташи Данберг.

Наташа Данберг: — Независимые организации в Швеции – это основа демократии страны. Например, клубы по интересам: шахматные, футбольные, художественные, не привязанные к дому культуры или к мэрии – несколько человек собрались и создали свой клуб. Другой пример независимых организаций – жилищные кооперативы с выборным правлением и ежемесячными собраниями и протоколами. Демократическая система пронизывает общество на всех уровнях. Меня в художественную группу haka принимали на собрании путем голосования.

Open Place:— Как вообще возникла haka?

Наташа Данберг: — Это – организация из Упсалы, ее название – аббревиатура четырех имен художниц-основательниц: Хелены Лаукканен, Анны-Карин Брюс, Катарины Сундквист Зохари и Агнеты Форслунд.

Познакомились мы все в Упсале. Там была пустая школа, где художники имели порядка 40 мастерских, организовывали совместные проекты. Я уже с год работала в Швеции, у меня тоже была там мастерская. Потом в этой школе решили снова учить детей, и художникам пришлось искать новые места для работы. Мы с будущими участницами группы подыскали общую мастерскую. Когда въехали в нее, я родила и два месяца там не появлялась. Когда вернулась, напарницы уже организовали haka без меня. Потом и меня приняли.

 

Open Place:— Что объединило участниц группы, кроме помещения?

Наташа Данберг: — Упсала – это шведский Оксфорд, там находится большой старый университет, один из интеллектуальных центров Европы, много студентов. С другой стороны, Упсала – религиозный центр и безумно консервативный город. Поэтому искусство, особенно современное, здесь малость недоразвито. Проводятся кондовые дорогие выставки, а свободное молодое искусство не показывается. Первая выставка, которую организовала haka, проходила в заброшенном магазине, устраивалась за смешные деньги и получила положительные рецензии везде, где можно. У нас долго не было собственного выставочного пространства – сейчас первый год, как оно появилось. Работы стало больше и, нужно признаться, это совершенно другая деятельность.

 

Open Place:— Расскажите подробнее о «Мясной инспекции».

Наташа Данберг: — Помещение, где находится это пространство, принадлежит коммуне, в 1920-1940-е годы там была мясная инспекция, потом оно пустовало. Поскольку здание  представляет культурную ценность, его нельзя перестраивать. Никакой частник не хочет его использовать. Мы с друзьями из независимого театра и балетной труппы решили, что втроем сможем сделать там проект. Вместе объединились в организацию «Мясная инспекция». Через эту зонтичную структуру просим деньги у муниципалитета, чтобы развивать проект. Чиновники уже выделили средства, которые фактически мы отдаем обратно как плату за аренду и коммунальные услуги. Но мы всегда просим денег чуть больше, чем необходимо. Поэтому хватает средств хотя бы на некоторые художественные проекты.

Мы в haka стараемся платить гонорар художникам, которые принимают участие в наших выставках. Это – вопрос демократии. Директор художественного музея, бабушка-вахтерша, технический работник получают зарплату. А художник, который выставляется в музее – только цветочек на открытии выставки. Это неправильно. Для haka первостепенно, чтобы художник получил гонорар. Но приходится экономить на всем. Не печатаем пригласительных, вся реклама – через социальные медиа или личные контакты с журналистами. При этом, наша деятельность не оплачивается. У всех членов haka есть какая-то своя работа. Так, я преподаю и занимаюсь компьютерной графикой в теленовостях, читаю лекции.

 

Open Place:— Как распределяются обязанности в haka?

Наташа Данберг: — На каждом собрании мы решаем, кто и что делает в конкретном проекте. Я, в основном, занимаюсь маркетингом, пишу пресс-релизы. Мне легко общаться с журналистами, потому что я работала арт-директором в ряде изданий. Деньги на проект обычно просим вместе. Когда обсуждаем новую идею, мы – на сто процентов горизонтальная организация. Все пятеро должны одобрить проект, чтобы он состоялся. Иначе мы отклоняем идею.

Вообще, мы собираемся в зависимости от объема работы. Если активно работаем с проектом, встречаемся еженедельно. У нас есть секретарь, который ведет протокол собраний. Существуем 12 или 13 лет, и у нас есть протоколы всех заседаний. Все очень структурировано, хотя мы отчитываемся только перед собой.

Open Place:— Кто ваша аудитория?

Наташа Данберг: — Зависит от проекта. Со временем планируем сделать выставку Агнеты Форслунд, участницы haka. Агнета работает с живописью и пространством как местом обитания. Будет «субтильная», специфичная выставка. Придут любители живописи, классическая художественная тусовка.

Сейчас готовим выставку финского режиссера-документалиста. Она делает четыре инсталляции, связанные с ее фильмом о том, как беженцы, которые подвергались пыткам на родине, легализуются в Финляндии. Похожие проблемы, связанные с этой темой, есть и в Швеции. Любители живописи, рисунка и графики вряд ли придут на такую выставку. Скорее всего, соберутся люди, которых интересуют политические и социальные вопросы. В проекте мы сотрудничаем с представителями Шведской церкви – ее прихожане тоже придут на открытие. Думаю, будет много художников, какая-то кинотусовка. А еще мы много работаем со школами. Я преподаю в девятых классах и, наверное, всех своих учеников приведу на эту выставку.

 

Open Place:— Культурная организация должна иметь политическую окраску?

Наташа Данберг: — Некоторые организации должны, некоторые – нет. Мы в haka показываем качественное искусство. Но оно может быть разным: исключительно эстетским и с определенными политическими задачами. При этом многое зависит от самих членов группы. Поскольку я давно работаю в журналистике, не могу отделаться от политики, сама делала большой политический проект о военной пропаганде на примере шведов и русских, которые служили в Афганистане. Другие участницы нашей группы не занимались политическим искусством, но они меня поддерживают и понимают.

 

Open Place: — Почему вы работаете со школами?

Наташа Данберг: — В Швеции это принято, здесь очень развита музейная педагогика. Все музеи, выставочные залы, галереи сотрудничают со школами. Обычный человек, который не имеет отношения к искусству, часто боится войти в выставочный зал. И у меня была мечта избавить школьников от этого страха. Водила детей в музеи и галереи по несколько раз в году, объясняла, что к чему. Сейчас вижу, как первые мои ученики, уже взрослые, приходят в галереи, читают подписи возле картин, смело общаются с художниками.

Современные дети замечательно понимают видео и саунд-арт, потому что находятся в определенном медиа-пространстве. Интересно слушать их размышления. Поэтому работаем со школами.

Open Place: — Какой вектор развития вашей выставочной деятельности?

Наташа Данберг: — Зависит от того, где просим денег. Так, муниципалитет интересует качество. Мы рассказываем о художнике, выставку которого хотим организовать, показываем положительные рецензии. Чиновников не интересует идеология, только качество, и они нам доверяют.

У членов haka общие эстетические и политические взгляды. При отборе работ некоторым проектам все сразу говорят: «Нет». Сложно объяснить причину, на каком-то интуитивном уровне отказываем.

Пытаемся варьировать типы проектов. После выставки видео-арта здорово показать скульптуру, какие-то трехмерные объекты, затем – устроить фестиваль перформанса. Но много чего происходит  спонтанно.

 

Open Place:— Как ваша организация влияет на культурную политику Швеции?

Наташа Данберг:— Есть множество сфер этой культурной политики. Мы показывали политические проекты об уязвимости – на примере женского искусства. Было много рецензий, посетителей. Повлияли ли мы на отношение общества к этим вопросам – не знаю. Нашей целью было только показать, что уязвимость существует.

Если говорить о культурной политике как об отношении общества к художнику, мы активно работаем в этом плане. Мы настаиваем, что необходимо платить художнику гонорар. Недавно встречалась с чиновниками из муниципалитета. Они делали квадратные глаза, когда об этом слышали. Но ведь танцорам и артистам платят за репетиции, выступления. Для разных ветвей искусства сложились разные условия работы. Это – политический вопрос. Обсуждала эту тему со многими шведскими галеристами, культурными чиновниками. Мы будем говорить об этом и с политиками. Работа участниц haka неоплачиваемая. Но мы все равно ее делаем – это какая-то зависимость.

Open Place:— Как часто haka готовит новые проекты?

Наташа Данберг: — По-разному. Год работали над огромной для нас выставкой «Шведская семья». В проекте принимали участие 25 художников, мы представили его на Московской биеннале в 2009 году. За последний год сделали шесть выставок. Но ведь проекты разные. Для перформанса особо делать нечего: дал людям ключи от помещения, и они работают. Когда готовишь видео-инсталляции, сотрудничаешь со Шведской церковью, это больший объем работы. В среднем делаем три-шесть выставок в год.

 

Open Place:— Как вы находите время для собственных художественных проектов?

Наташа Данберг: — Времени нет. У каждого человека есть множество аспектов личности. Я – мама, жена, учитель рисования, графический дизайнер, автор статей о современном российском искусстве, куратор, художник. Мне будет скучно, если буду просто художником. Раньше я занималась живописью. Это было приятное ремесло. У меня был галерист, который продавал мои работы, были амбиции обеспечивать себя с этих продаж. Потом стала заниматься только видео. Идея, что мое искусство станет источником финансового благополучия, исчезла. Когда освободилась от этой мысли, стало неважным, делаю я собственные проекты или курирую других людей. Главное, что мне это интересно.

Сейчас с огромным удовольствием курирую выставку режиссера-документалиста. Там будут хорошие произведения, мне интересно просматривать видео для проекта, обсуждать их. Это очень творческий процесс, и я сама чему-то учусь в это время. И когда я буду работать над своим художественным проектом, у меня будет этот опыт, полученный от нашего общения.

25 Июля, 2018
Познань, Польша

 

Open Place встретились с Гердом Опсомером во время Ассамблеи в рамках Malta Festival в Познани. В фокусе исследования Герда Опсомера вопросы партисипативности, коллективности и гибридности. Герд Опсомер работает над созданием «транзитной зоны» для молодых театральных деятелей. Он преподает и был соучредителем нового факультета драматического искусства Королевского института театра, кино и звука (RITCS).

Open Place: Пожалуйста, расскажите немного о себе.

Герд Опсомер: Я имею опыт в философии, театральной практике, перформансе, и немного в антропологии. Долгое время я преподавал в университете исполнительское искусство, философию и культурологию, одновременно я пытался работать в этих областях, что было трудно в нашем университете (K.U.Leuven). Параллельно у меня еще была театральная практика, и в какой-то момент я решил работать только в театре.

Я работал в Арт центре (Nieuwpoorttheater) в Генте, Бельгия. Это небольшой центр, но оттуда вышли многие известные артисты, общей чертой  работы которых, является социальная ответственность. Я проработал там десять лет. С людьми, которые работали там, мы пытались создавать социально ответственное искусство вместо искусства в искусстве. Слова Питера Селларса «дать голос, тому, кто не имеет голоса» стали очень важными для нашего способа работы. Также мы искали доступ к другой аудитории. Мы работали с сообществами в Генте. Много новых групп вышло из этого взаимодействия.

Моя неудовлетворенность системой образования в университете, вылилась в создание школы, которую я и несколько других людей вели  в театральном институте, параллельно с их абсолютно устаревшей программой.  Это было сложно, нас было мало, и мы не вписывались в систему. Первые три-четыре года, школа была очень важной для меня, но потом, я ушел.   Сейчас я вернулся к преподаванию. Я до сих пор занимаюсь театром, я начинаю снова в небольших инициативах в Брюсселе.

Если вы хотите создать школу, вам следует войти в систему и атаковать ее изнутри, иметь команду и вместе рисковать. Когда мы начинали, для меня очень важной стала встреча с Питером Селларсом в 1994 году. В тот год мы организовывали параллельную встречу в рамках первого выпуска крупного фестиваля KunstenfestivaldesArts в Брюсселе. Это событие привлекло много людей и называлось “City of Cultures”  (Город культур). Восхищаясь тем, что Питер Селларс делал в Лос-Анджелесе (Питер Селларс был художественным руководителем фестиваля в Лос-Анджелесе в 1990 и 1993 годах), я пригласил его в Брюссель. Я думал, что  он сможет  увлечь людей своим примером, и убедить  работать  с сообществами.  Он приехал и произнес прекрасную речь, которая попала во все газеты, и вдохновила многих людей. После, мы разговаривали целую ночь. Я сказал, что хочу начать школу, и мы говорили о том, как обучать людей не только из привилегированных классов. Он сказал: «Самое главное для учителя – быть открытым, к тому, чему тебя научат студенты, только тогда ты сможешь преподавать». Сейчас многие так думают, но это было в 1994 году.

Open Place: Что вы вкладываете в понятие «изобретать коллективность»? И почему предлагаете использовать понятие «малая культура» вместо «исключенных меньшинств»?

Герд Опсомер:  Это касается практики и теории. Всю свою жизнь, я вдохновлялся Пьером-Фели́ксом Гваттари́. Каждый раз, когда я читал теоретические тексты, которые действительно задевали меня, например Франца Фанона или французского психоаналитика Жака Лака́на. Это известные имена, но для меня они были важны, поскольку эти люди были связаны с практикой.  Я очень увлекался подобными вещами, и наряду с другими мне всегда встречалось имя Гваттари. Я не знал, кто это. Когда я изучал философию, я был поклонником Жиля Делеза, французского философа времен Мишеля Фуко.  Фуко и Делез особенно повлияли на формирование моих представлений об обществе. И опять-таки Фуко был поклонником Гваттари, а Делез писал с ним книги. Я думаю 20 % книг, Делеза были написаны в соавторстве с Гваттари, и Гваттари написал книг не меньше чем Делез, но Делез был философом и университетским профессором, а Гваттари был активистом, и поэтому о нем забыли. Идея совместного писания, сама по себе поражала меня, можно заметить, как философ становится активистом, а активист становится философом. Термин «малая культура» я позаимствовал у них. Гваттари работал в экспериментальной психиатрической клинике «La Borde» во Франции. «La Borde» клиника для людей с психозами, отвергнутых обществом, или отказавшихся  быть в обществе. Многие люди из Западной Европы и Латинской Америки посещали клинику, чтобы познакомиться с Гваттари. Итальянские неомарксисты такие как Антонио Не́гри,  Джорджо Ага́мбен и Франко Берарди,  когда подвергались риску у себя на родине, они отправлялись в «La Borde», и находились вместе с пациентами. Это была клиника для сумасшедших с абсолютно другими правилами и своеобразным сообществом, которая в то же время была очень экспериментальной.

Идея малой культуры, это то, что может быть сформировано определенным сообществом или группой в рамках основной культуры. Это требует определенной борьбы, но в результате это меняет культуру. Таким образом, изменив идею, с необходимости помочь исключенным людям и сообществам получить хотя бы базовый минимум, на более амбициозную, вы можете совместно создать другой язык, в рамках существующего языка, другой способ мышления. Так Кафка изменил немецкую литературу,  а Йонеско изменил французский язык, и так Гваттари фактически изобрел систему и язык психиатрии, в котором звучали голоса исключенных людей. Например, когда я был в «La Borde», один из пациентов написал новую конституцию для Франции. Он был профессором права в свое время, а потом сошел с ума. Гваттари пригласил юристов, думающих о стране, послушать его. Это смесь психотических и социально-политических заблуждений и реального революционного мышления.

Когда я читаю и изучаю подобные вещи, я всегда для себя вижу примеры малой культуры. И мне кажется важным развивать эту идею. Ребята, которые были лидерами, кто начинал и развивал эти идеи, мертвы. Но что меня  поражает, что люди, которые когда-либо работали в  «La Borde», продолжают отстаивать подобные идеи, в любом контексте, где бы они ни находились. Когда я встречаю кого-то, кто был вдохновлен этим, они  пытаются делать подобные вещи с группой людей или с сообществом, и остаются приверженцами пути социальной ответственности.

Open Place: Вы также говорили что понятие  «город» заменит скоро понятие «нации». Как это будет работать?

Герд Опсомер: Я думаю, что в настоящее время в Европе национальное государство — это способ понять и упорядочить вещи и политизировать иерархии в культуре и экономике. Это стало очень важным в XIX веке, с тех пор было много войн из-за национальной идеи, что, якобы, у нации должна быть какая-то чистота. Эта идея думать о нации как о чем-то едином, очень странная и устаревшая, которая не выдерживает критики. Есть поэма «The Second Coming» (Второе пришествие) Уильяма Батлера Йейтса, там есть строфа, в которой говориться: центр не может держать. Таким образом, идея создавать единство, подгоняя вещи, чтобы иметь некую гармонию и чистоту, например:  вот это определенная нация, а это ее герои это своего рода подлог. Гибридность нации, сложность и взаимовлияние настолько велики, что не могут быть проигнорированы, и приходится подчищать вещи, а это приводит к войне с другой нацией. Это то, что было в XIX веке, это то, что мы видели когда появлялся фашизм, и это то, что мы наблюдаем сейчас, когда он распространяется в Европе и во всем мире.

Либерализм в Европе все больше становится национальным либерализмом или этническим либерализмом. Я думаю, что город является своего рода противоядием. Сейчас около 50% трудоспособного населения живут в городах. Люди все больше доверяют муниципалитетам, потому что федеральные администрации действительно отстаивают идею нации, препятствуют беженцам. Муниципалитеты становятся более важными, чем государство. Большие города сталкиваются с неоднородностью. Гетерогенность (heterogeneity) также является базовой концепцией Гваттари. В каждом своем тексте он говорит о том, насколько мы гетерогенны. И как мы можем найти и сделать себя. Гетерогенность имеет решающее значение для человека. Таким образом, города в будущем будут укрепляться в политическом смысле.

Гибридность является частью идентичности. Вы — это то, что вы делаете. Идентичность сложна, и не определяется только национальностью. Она определяется всеми теми вещами, которые проходят через нас, когда мы чем-то занимаемся.

Open Place: Вы упомянули о трех важных для вас стратегиях: стратегии художественной автономии, стратегии сопротивления и стратегии коллективной субъективации. Очень интересно было бы остановиться на последней.

Герд Опсомер: Я думаю, важно чтобы люди, которые находятся вместе, имели бы горизонтальные связи. Идея состоит в том, чтобы помогать друг другу. В TransfoCollect (http://www.transfocollect.com/), и в K.A.K. (http://www.k-a-k.be/) мы имеем другой способ институциализации.

Институциализация это не какая-то фиксированная структура, которая существует. Это заключение соглашений, наподобие социальных контрактов, но не на уровне всего общества, а на уровне группы, где  у вас есть намерения в отношении способов работы друг с другом. Вы также допускаете возможность обмениваться ролями. Петр Кропоткин в своей книге «Взаимная помощь: фактор эволюции» привел много примеров, чтобы показать, что основным фактором, содействующим эволюции, является сотрудничество между людьми в свободно связанных обществах и группах, где люди становятся сильнее, когда они работают вместе во взаимодействии. Если посмотреть на TransfoCollect, где я работаю или K.A.K., то невозможно сказать, кто является лидером. TransfoCollect это все люди, которые входят в группу. Так формируется идентичность, которая является смешанной на социальном и на горизонтальном уровне. Это процесс создания сообщества, когда вы проходите через все эти роли и идентичности и пытаетесь найти способ договариваться и работать друг с другом. Это похоже на совместное формирование ткани. И хотя процесс во многом экспериментальный, для него есть инструменты. Люди, которые осознают эти инструменты, и становятся своего рода неформальными лидерами.

Open Place: Как ваша педагогическая деятельность связана с вашей художественной деятельностью?

Герд Опсомер: Многие подразумевают под созданием, только производство объекта или вещи. Для меня также это было важно, однако, я на этом не остановился. Позже я понял, что  можно быть педагогом, учиться у людей и учить по-другому, ища альтернативы для встречи с людьми. Встречи важны, получение знаний от встреч, это одна из форм обучения. Это самая важная вещь, которую я для себя открыл. Эта идея повлияла на мое творчество, привела меня к людям, к социальным методам и некоторым философским вещам.

Я действительно верю в идею неосведомленного, невежественного мастера (le maître ignorant).
В преподавании учитель не занимает господствующую позицию: он позволяет студентам создавать и брать главную роль, поскольку они становятся учителями и еще не знают об этом. Они «невежественные мастера». Учитель помогает им найти свой голос, свой язык, таким образом, он проявляет свой опыт. Это справедливо для студентов и не студентов, для обучения и создания. Нахождение голоса — такая прекрасная вещь. Учитель это как  создатель, своего рода Сократ, помогающий художественной работе стать искусством. Он скорее совместно создаёт, а не раздает директивы. Он — мудрый со-творец, одновременно создающий художественную работу и творческие сообщества. Помогая, например, найти голос, люди соединяются и формируют творческое сообщество, где они находятся в заселенном уединении, которое является новой идеей «бытия вместе в разнородности».

20 Июля, 2017
Киев, Украина

 

Если вы захотите посетить Креольски центр, то не сможете это сделать, как бы ни старались и к какому бы привилегированному сообществу не принадлежали. Дело в том, что эта организация, по сути, существует только виртуально. Это позволяет Руфии Дженрбековой и Марии Вильковиской, которые занимаются центром, углубиться в теорию современного искусства и моделировать идеальные варианты развития процессов, с ним связанных. 

Open Place поговорили с Марией Вильковиской и Руфией Дженрбековой о мучительном поиске идентичности, собственно, о том, что делает его таким сложным, как появляются художники и почему лучше не отказываться от мифов.

Идея Креольски центра появилась в 2011 году. Тогда мы идентифицировали себя как художниц, и что-то в этом нас смущало. Общепринятое представление о художнике рисует образ человека, который не зависит от внешних обстоятельств. Чтобы ни происходило вокруг – есть условия для работы или нет их — все это не важно. Важно внутреннее самоощущение, которое наделяет человека такой автономией. В любой стране и при любых обстоятельствах художник творит, потому что у него что-то там особенное внутри. Как писала Андреа Фрезер: “институция — внутри нас”. Для нас, для феминисток и конструктивисток, такая картина выглядела чрезвычайно подозрительно. Мы стали думать, откуда берется это ощущение “внутри”? Откуда вообще берутся художники? Они что, рождаются такими? Мы отнеслись к этой истории скептически, потому что, в общем и целом, если посмотреть на казахстанское искусство, то связь между возникновением тех или иных институций и последующим возникновением артистических персоналий абсолютно очевидна. Это довольно банальное наблюдение, и об этом всегда писали теоретики — вот Мишель Фуко, например, говорит, что субъективность – не дар божий, а штука, которая формируется институциями.

Мы поняли, что в Казахстане на институциональном уровне современное искусство никак не организовано. Существуют национальные культурные центры, будь-то театры, библиотеки, музеи, галереи, академии – но это все функционирует в старой квази-сталинской эстетической парадигме, которая подразумевает твердые идентичности, когда каждый человек приписан той или иной нации, национальности, этничности. Культура здесь может быть только национальная, в противном случае она “ненастоящая”. Мы подумали, что нам нужен другой центр с совершенно другими принципами. Когда для искусства нет никакого контекста, его нужно создавать самим. Организовывать что-то, думать, каким образом можно работать коллективно и объединяться политически. Нам было важно придумать институцию, которая бы нарушала устоявшиеся режимы и вызывала вопросы. Мы отваживаемся проблематизировать критерии в искусстве, поскольку нам кажется, что эстетические представления, общепринятые сейчас и в среде любителей, и в среде профессионалов, содержат большой элемент колониальности.

Мы часто заявляем о том, что Креольски центра не существует. Здесь важно понимать, что и любая нация тоже существует в воображении, как об этом написано у Бенедикта Андерсона. Поскольку мы хотим нарушить рамки национальной репрезентации культуры, для нас важно подумать о том, существует ли сообщество, которое не было бы привязано к конкретной территории, к конкретным паспортам, национальным идентификациям, генеалогиям, которые, как правило, уходят в какую-то мифологическую древность. Сообщество, которое бы больше походило на нас — неопределенное, с ощущением непринадлежности, изгнанничества, какая-то космическая диаспора…

Огромное количество людей в мире чувствуют что-то похожее. Например, феминистская позиция в любой стране всегда входит в противоречие с национальной идеологией. Причина в том, что национальная идеология в основе своей патриархальная, контроль над женским телом и поддержание низкого статуса женщины очень важны для формирования иллюзии внешней опасности, потребности в бдительном и боеспособном защитнике мужеского пола. Для нас, квир-феминисток, критика идентичности — это вопрос сопротивления культуре насилия. Мы видим свою общность с глобальным квир-феминистским движением именно в том, что это движение в сторону деколонизации независимо от страны происхождения — будь то первый мир, третий или четвертый. Кто бы мы ни были, мы говорим: давайте не будем принимать роли, идентификации и определения, которые нам навязываются с властных позиций, давайте будем определять себя сами – так, как мы хотим.

Мы решили, что Креольски центр может представлять таких существ как мы — с ослабленным чувством принадлежности к каким-либо группам и сообществам. То, что мы используем существа вместо люди, имеет отношение к проблематизации противопоставления человеков и нечеловеков в старой гуманистической традиции. Мы предположили, что сейчас таких как мы становится больше — тех, кого сложно как-то определить. Наполовину – такие, наполовину – другие, непонятно кто, и вот это непопадание в классификации как раз является фокусом Креольски центра.

Мы проводим свою деколониальную повестку. Это попытка найти способ урегулирования конфликта, который существует во всем мире. Это конфликт между, условно говоря, универсализирующей Империей “без идентичности”, которой сопротивляются, как правило, с позиции укорененности, этнической или локальной истории, каких-то корней. Это противостояние такое бинарное, что хочется как-то его нарушить. Можно придумывать новые наднациональные рамки или вообще – вненациональные. Людям становится тесно в национальных рамках. Шаг влево, шаг вправо – и ты уже чужой, враг. Важно попытаться представить мысленно, каким мог бы быть мир после наций, после капитализма. Что это может значить — считать своей родиной планету, а не какую-то территорию на ней.

Социальная реальность держится на мифах. Миф о семье, миф о гетеронормативности, миф о национальности, миф о маскулинности и феминности… , так или иначе мы без мифа никуда не денемся. Просто мифы нужно придумывать каким-то другим способом, создавать прогрессистские мифы. То, что лучший мир возможен – миф, от которого мы не должны отказываться. Мы видим задачей и компетенцией художников переконструирование этих мифов таким образом, чтобы они не были настолько репрессивными, чтобы избавлялись от заключенного в них насилия, на котором это все держится. Задачу художественного сообщества мы видим в диалоге, во взаимодействии для того, чтобы вырабатывать новые мифы, которые были бы чувствительны политически, чувствительны к разного рода иерархиям и неравенству.

Важные качества мифов нового этапа – некоторая дистанцированность и самоирония. Опасны как раз таки мифы, которые захватывают человека целиком, когда уже нет дистанции и происходит полная идентификация с мифом – это именно то, чем пугают националистические движения. Там происходит сверхидентификация с мифом, человек уже не может выйти за эти рамки. Мы думаем, возможен другой тип мифа, который допускает дистанцию, иронию и самоиронию, который не захватывает тебя целиком и оставляет пространство неизведанного, того, о чем ты не знаешь. Можно даже верить в бога таким образом. Обычно мы говорим: «Бога нет? Да, нет. Но, может быть, он появится завтра».

05 Августа, 2016
Варшава, Польша

 

Ренан Ларуан, который представляет исследовательскую команду DiscLab, родился в Султан-Кударате, провинции на острове Минданао. Он отождествляет себя с этим местом из-за его специфической истории. «Минданао был доминирующим островом до испанской колонизации. До этой колонизации был султанат, существовала цивилизация или даже своего рода правительство. А потом, во время американского периода империализма, был спонсируемый государством проект по  заселению Минданао. Таким образом, переселили жителей островов Лусон и Висайи на Минданао, что изменило демографию мест. Я – часть этой истории, потому что моих родителей из Висайи переселили на Минданао», — объясняет Ларуан.

По роду деятельности Ренан идентифицирует себя, прежде всего, как исследователя. «С одной стороны, это следствие определенной незащищенности. В действительности я хотел бы назвать себя теоретиком, но на Филиппинах или в Юго-Восточной Азии такая идентификация связана с некоторыми проблемами, — утверждает Ренан. – Я изучал психологию, но это не западная психология. Университет, в котором я учился, продвигал филиппинскую психологию, продукт постколониальных исследований, который в то же время занимает критическую позицию относительно постколониальных исследований. Они хотели привнести движение и дисциплину, которая, не будучи этноцентричной, в то же время будет критичной по отношению ко всем имеющимся наследиям и знаниям».

Ларуан описывает себя как человека, который изучал психологию, вырос на юге, а сейчас работает в столице Филиппин Маниле, а также на международном уровне, и проводит исследования «всегда и постоянно». С Ренаном мы обсудили понятия, которые он вводит в международный контекст, в частности, «дискурсивная архитектура» и «перевод в переходе». Поговорили и об относительности наименований и значений терминов, а также о работе культурных институций на Филиппинах.

Open Place: Дискурсивная архитектура – термин, который мы услышали от тебя. Поясни его значение.

Ренан Ларуан: Это не до конца сформированный теоретико-методологический проект, над которым я хотел бы работать. Чувствую необходимость его реализации, поскольку он связан с производством и онтологией критичности. Понимание художественного и интеллектуального как пространств, где мы можем выражать свою позицию, где можем освободить себя, всегда восходит к критической позиции или способности к саморефлексии, к преобразованию критичности в действие и художественное выражение. Дискурсивная архитектура, или дискурсивная сфера, которую мы имеем сейчас, препятствует подобной критичности. Системы и агенты, работающие с этим понятием критичности, превращают его в застывший образ. Для меня разговор о дискурсивной архитектуре – это разговор о критичности.

Сейчас нельзя говорить о дискурсивной архитектуре как о сложившемся термине. Это как момент, как тенденция производить ситуацию, которая не зависит от существующих мест – мест знаний. Что объединяет нас с дискурсивной архитектурой, или что создает дискурсивную архитектуру, так это наша способность к открытости: наша открытость превращает места знаний в сцены знаний. Знания и места являются междисциплинарными: пространство критического, пространство интеллектуального и/или пространство художников. Моя проблема с этими пространствами заключается в том, что они постоянно разрушают и фрагментируют друг друга. Важно не просто сказать, что художественное пространство трансдисциплинарно, необходимо показать художественный взгляд на тему, объект или проект. Это процесс распада и воссоздания. Для меня это не обязательно общность людей, это может быть общность понятий.

Все это связано с тем, что я называю кураторским изгнанием. Это не означает, что вы должны действительно работать на местном уровне. Можно просто быть чувствительным к локальным особенностям или основываться на контексте. Это связано с тем, как практики работают с местами знаний. Знания, накопленные в результате колонизации и те, что сильно отличаются от системы образования, скажем, испанской, становятся еще более сложной и изощренной системой, когда другой империализм (американский) создает другой режим захвата.

Филиппины имеют долгую историю системы университетского образования и образования в сфере искусства в Азии, унаследованную от испанской колонизации. У нас находится один из старейших университетов в мире. Это своего рода система производства «блага» в образовании. В американский период образование было объявлено чем-то общественным. Таким образом «благо» идущее от испанской колонизации стало «общественным благом». Когда вы работаете в наше время как художник, критик или интеллектуал, вы имеете дело с подобной линией истории, которая не может не учитываться в вашей системе. Задача практика, таким образом, заключается в том, чтобы создать его/ее собственную дискурсивную архитектуру, сообщество знаний, новую общность понятий. Необходимо найти новый путь переосмысления трансдисциплинарности и междисциплинарности.

Во времена холодной войны правительство Соединенных Штатов понимало всю систему знаний или производства знаний через принадлежность к конкретному региону. Это был стратегический метод, когда региональные исследования покрывали запрос на работу трансдисциплинарного и междисциплинарного характера. Я с осторожностью отношусь к сотрудничеству между дисциплинами. Я нахожу более интересным использовать дискурсивную архитектуру с моментами и ситуациями, в которых можно присоединиться к группе или соединиться с другими людьми, чтобы перестроить все эти дисциплины.

Open Place: Другой термин, который ты используешь – «перевод в переходе». Какое значение ты в него вкладываешь?

Ренан Ларуан: Это началось с моего проекта под названием Lightning Studies: Центр перевода ограничений, конфликтов и загрязнений (CTCCCs) в центре Hangar в Барселоне. Первоначальная мотивация состояла в том, чтобы подумать, как можно инициировать единение через перевод. Создание солидарности через различные контексты предполагает эквивалентность контекстов. Я не согласен с этой позицией. Считаю, что всегда существует ситуация неэквивалентности между контекстами. В частности, понятие прикаритета. Прикаритет в Западной Европе отличается от прикаритета в Юго-Восточной Азии. Точно так же в Европе существуют различия с точки зрения прикаритета. Как можно перевести прикаритет таким образом, чтобы не ущемлять права определенного контекста? Таков был мой первый подход к переводу. Поэтому я использовал текст пространственно-временной эстафеты перевода «Робинзона Крузо» — как способ говорить о переводе. Как мы можем перевести контексты? Как мы можем перевести опыты? «Робинзона Крузо» перевели с английского на немецкий, затем с немецкого на испанский, а потом на голландский. Перевод этих четырех переводов на бахаса и тагальский, который является языком Филиппин, вывел фактические различия в понимании сложности, связанной с прикаритетом, между континентальной Европой, островной Англией и пространствами архипелага.

Понятие прикаритета и трудности в бахаса мелаю и тагальском языке больше связаны с понятием стойкости воли, а не с понятием прикаритета, существующим в Европе в значении чего-то, что вы можете преодолеть. Западный текст «Робинзона Крузо» имеет понятия технологии и инноваций. Это очень индивидуалистический подход, где индивидуализм связан со способностью развивать технологии, получить что-то от прикаритета и выжить, застряв на острове. С другой стороны, в переводе на бахаса мелаю и тагальский не говорилось о развитии такой технологии ради преодоления. Также имеется неправильное прочтение воли и выносливости в бахаса мелаю и в тагальском как чего-то, связанного с религиозностью. Это ошибочное толкование текста некоторыми интеллектуалами. На самом деле текст, скорее, о радикальном ожидании трансформации. Это понятие воли и самосохранения как чего-то, что только и можно делать, застряв на острове. Мы видим разницу между переводами в этих двух местах или двух опытах.

Я хотел бы перевести эти вопросы в продолжении Lightning Studies: CTCCCs в Маниле. Проект исследует производство общественного блага в инфраструктурах, в частности, общественного здравоохранения и гигиены. Я заинтересован в понятие перевода в переходе. В 1898 году Испанская империя передала управление Филиппинами американскому империализму. Возникая, основные идеологии внедрялись в нашу систему образования: испанская колонизация действительно не развивала инфраструктуры для общества, для всех сообществ, поскольку они были больше заинтересованы в понятии класса. Во время американского периода понятие класса ослабилось, зато пришло понятие расы. Как же эта система управления от испанского периода фактически перешла в американский период? Это было продолжение надзора через государственную систему. Потому что тогда филиппинцы уже точно знали, каковы механизмы колонизации и огосударствления. Так что перевод этих механизмов действительно стал вызовом для американцев.

Понятие перевода в переходе позволяет нам увидеть, насколько изощренными могут быть такие стратегии управления, и как они могут встраиваться в то, что понимается как благо, например, в области здравоохранения. Американцы построили санатории, государственные больницы, они инвестировали в профессионализацию медсестер. Во время американского периода существовал проект контроля эпидемии туберкулеза и холеры, например. У них была великая вера в научную истину. Научная истина – это их инвестиция в образ жизни филиппинцев. Они пытались контролировать жилищную систему. Они издавали законы и правила относительно того, что должно быть чистым, про тропический дом филиппинца, пространство гигиены, которое не дает развиваться эпидемиям. Сейчас это уже не так заметно, поскольку переходит на молекулярный уровень. Итак, как перевести это в точку критики и в то же время использовать как параллельную область для понимания того, как вещи переводятся подобным образом прямо сейчас? И этот перевод одновременно в переходе.

Open Place: Мы также думали о терминах, которые мы используем, точнее о различных значениях, которые одни и те же термины имеют в разных контекстах. Должны ли мы использовать универсальные термины со значениями, которые уже сформированы, или, возможно, лучше использовать не «термин», но смысл, определение, для этих терминов, которые будут тождественны в каждом контексте?

Ренан Ларуан: Когда мы находим различные способы, чтобы выразить сходный опыт, — это идеальная ситуация. Но с другой стороны, я вижу необходимость работать в процессе присвоения имен в течение определенного периода времени. Это не обязательно должен быть долгий процесс называния или долгий процесс использования имен. Для меня наименование – это способ проникнуть в опыты друг друга. Иногда мы просто переназываем прошлые опыты другим термином без решения вопросов и проблем, связанных с предыдущим термином. В этом есть преимущество, поскольку принимается во внимание определенное движение. «Модернизм», например, после модернизма перешел в постмодернизм, на социальном уровне люди начали использовать прогресс. Но прогресс имеет политические корни в современности – это европейское понимание прогресса, встроенное в понятие «современность». Точно так весь проект развития стран и городов связан с понятием современности. Это получило другой виток, когда люди стали использовать понятие прогресса. И, конечно, в последнее время мы слышим слово «антропоцен» как термин, при помощи которого можно сформулировать некоторые актуальные вопросы.

Что мы можем сделать с этим процессом называния, так это позволить дискурсивной сфере новых имен присоединиться к предыдущим именам. Это точка связи и в то же время разоблачение проблемы предыдущего процесса присвоения названия, то есть, это процесс объединения и разъединения. Возможность давать имя всегда исходит от привилегированной группы или привилегированной позиции, и пока другие позиции маргинализированы, в наименовании есть такой потенциал, до определенного момента вы используете рамку позиции власти, а затем как бы присваиваете ее. Таким образом, вы всегда вырабатываете новые значения в этих новых именах. Относительно «прикаритета», например, когда в последние несколько лет все обсуждали прикаритет, особенно в связи с экономическим кризисом в Европе и США, мне это позволило вернуться к моменту в 1997 году, когда в Азии был большой экономический кризис, о котором никто не хотел говорить. У нас были  различные договоренности с Международным валютным фондом, однако все проходило не так, как с Европой или Соединенным Штатами.

Open Place: Ты часто используешь слова «интимность» и «контрабанда». Как это работает в твоей культурной практике?

Ренан Ларуан: Опишу конкретный пример. Мы организовывали и курировали фестиваль First Lucban Assembly (Первая ассамблея Люкбана) в аграрном городке в четырех часах езды от Манилы. Мы назвали его PAMUMUHUNAN («В ожидании капитала»). Мы позаимствовали местный термин «pamumuhunan», что означает «инвестиции» или «инвентаризация», который используется в сельской местности и маргинальных городских местах. Использование слова «инвестиции» в местной культуре не эквивалентно значению этого слова в финансовой столице. Например, я мог бы описать мой вклад в ваше интервью как «pamumuhunan». Я инвестирую в него, в ваши мысли и интересы, в возможные связи между нами. При такой форме инвестиций не ожидается чего-то взамен. Местный смысл инвестиций сейчас – это ожидание обмена или понятие сделки. Project Space Pilipinas, институция, которая организовывала событие, и «DiscLab|Исследование и критика» как кураторы интересовались тем, насколько этот термин в разных местах отличен от представления столицы.

Когда мы делали проект, то отдавали себе отчет в нашей неуместности в контексте. Люкбан является городом с существующими экономиками: экономикой критики, экономикой участия в культуре, экономикой представления. Ассамблея проходила во время религиозного праздника в честь покровителя урожая, когда люди украшают свои дома сельскохозяйственной продукцией. Как возможно в такой ситуации предложить что-то за пределами религиозной экономики? Как создать параллельный перформанс? Мы подумали, что могли бы развивать уровень интимности, введя понятие взгляда в сторону. Но это – взгляд в сторону, чтобы потом снова посмотреть на [религиозный фестиваль]. То, что мы хотели сделать, так это дать местным жителям возможность отвести взгляд от этого события на мгновение, чтобы потом смотреть на него снова. Нам было ясно, что мы не будем вмешиваться ни в какие процессы. Искусство имеет тенденции вмешиваться в локальную систему развития в этих областях. Это город, укомплектованный локальным музеем, локальным туристическим и культурным офисом, а также небольшим отделом наследия, который заботится о старых церквях. Конечно, туризм – одна из тех больших отраслей или рынков заработка в Филиппинах. Таким образом, мы решили, что не будем ничего с этим делать. Мы не будем вмешиваться, чтобы так продвигать наш бренд критичности, откровенно говоря. То, что мы хотели сделать, — это придерживаться нашей позиции, что мы делаем искусство, и, возможно, мы могли бы представить место, где могут разместиться другие вещи, другие идеи, уже инвестированные в религиозный праздник.

Если говорить о конкретных примерах, мы инсталлировали видеоработы в привычных местах. Мы поместили одну работу индонезийского художника Махардика Юдха (Mahardika Yudha) в парикмахерской. Название работы – Sunrise Jive, «Утренний джайв». Она представляет рабочих фабрики, которые каждое утро делают зарядку возле стен фабрики в Индонезии. Рабочие выглядят не слишком счастливыми, они просто хотят закончить с этим занятием. Мы сопоставили все это с парикмахерской, поскольку хотели критиковать искусство, которое ностальгирует о времени в местной культуре. Это можно увидеть среди филиппинских практиков, направляющихся в сельскую местность. Они считают, что сельская местность вечна и неспешна, но это не так. Когда там парикмахер стрижет волосы парню, это очень быстро, в городской местности это происходит медленнее. Просто из-за того, что городок находится далеко от столицы, люди думают, что здесь отсутствует капитализм. Я нахожу это очень проблематичным.

Мы также показывали световую инсталляцию «pananampalataya», что переводится как «вера». Подсветку в середине инсталляции намеренно повредили, так что читалось «pananampa» и «taya». «Pananampa» – термин, использующийся активистами, которые решили официально присоединиться к вооруженному противостоянию, «уйти в горы» или «войти в лес». Мы имеем один из самых длительных мятежей в мире, давнее подпольное коммунистическое движение. Можно по-разному участвовать в этом подпольном движении. Если вы заявляете, что собираетесь делать «pananampa», это означает, что вы решили присоединиться к мятежникам и собираетесь в горы, чтобы оставаться там практически навсегда. А «taya» означает «держать пари, сделать ставку». Так понятие «вера» было деконструировано в «окончательно уйти в горы» и «сделать ставку». Это уровень близости, идущий от искусства, без принуждения людей к участию. Вмешательство искусства иногда создает напряжение относительно понятия демократии. И когда демократия находится под угрозой, это очень проблематично. Иногда создается впечатление, что искусство подталкивают к тому, чтобы оно становилось частью определенных явлений, даже когда, возможно, в этом нет необходимости.

Open Place: Из того, что ты говорил, можно заключить, что иногда лучше промолчать, чем попасть в тренд. А также лучше не декларировать свою позицию публично, чтобы не стать объектом манипуляций. Это так?

Ренан Ларуан: Это связанно с тем, что мы понимаем под понятием критичности. Иногда критичность, к которой мы присоединяемся или которую воплощаем, становится агрессивной. Это как эпистемологическое насилие. Мы верим в критичность, поскольку согласились с тем, что это что-то естественное, или данное, или само собой разумеющееся. Люди не говорят, что критичность это что-то, что мы можем наследовать, но на самом деле в искусстве и в интеллектуальной практике мы считаем, что это так. Мы не сталкиваемся непосредственно с проблематикой понятия эволюции критичности, но она существует. Одно из проявлений такой проблемы критичности заключается в постоянном воплощении, постоянной демонстрации этой критичности и в постоянном использовании ее, как контраргумент при любой проблеме, любой ситуации, с которой мы, кажется, не можем взаимодействовать.

Когда люди говорят, что мы должны постоянно быть критичными, я не понимаю, что конкретно они под этим подразумевают. Когда это используется в разговорах и текстах, кажется, что есть только одна форма критичности и очень однородный способ говорить о ней. Это в некотором смысле позволяет мне использовать в этой точке термин «наивность» — как то, что не будет демонстрировать свою критичность. Я утверждаю, что, возможно, нет необходимости всегда демонстрировать свою позицию, поскольку позиция сама по себе – это просто дорогая энергия. И это опять же возвращает нас к понятию, забытому в отношении критичности, к самосохранению. Правильное ли это место и время, чтобы «продемонстрировать» вашу критичность? Мы должны думать о распределении критичности. Критичность находится в точке усталости и истощения. Критичность, кажется, единственный капитал, который мы имеем. Что произойдет, если мы исчерпаем всю ее эффективность?

У меня была интересная беседа с Марти Пераном (Marti Peran). Его работа касается перевода усталости в выставочный формат. Я спросил его, что он думает о позиции монолога. Ведь люди постоянно говорят, что необходимо, чтобы все было в диалоге, а противоположностью диалогу видят монолог, но я так не думаю. Марти Перан ответил: «На этом этапе неолиберальной логики монолог – это новое молчание». Он также говорил про ложный диалог, который требует консенсуса, и о радикальных возможностях монолога. Сейчас существует тенденция, которую можно проследить на конференциях или в панельных дискуссиях, когда контексты и опыты ставят в положение диалога и коммуникации, но на основании того, что эти переживания фактически эквивалентны. Моя позиция состоит в том, что нам не нужно еще больше диалога, нам нужно больше пространства для лиц, чьи позиции гасятся в местном или международном контексте, чтобы они могли создать монолог, поскольку их нечасто можно услышать в диалоге. В диалоге у них нет голоса. Невозможно иметь настоящий/реальный диалог. Для меня мир искусства и культура в целом требуют монологических схем. Внутри монолога уже присутствует разговор. Марти Перан утверждает: «Когда вы производите монолог, сам разговор покидает категорию того, что создает стоимость». Для меня это интересно, поскольку это та проблема, которую я ощущаю по отношению к дискурсу.  Дискурс в настоящее время является утонченным капиталом в искусстве и даже в технологиях. Сегодня инновации организовываются дискурсом. Дискурс сам по себе несет ценность, это очень сложная форма капитала, которая легко распространяется и циркулирует.

Open Place: Но разве диалог – это только о формировании стоимости? Для меня это скорее понятие о формировании языка.

Ренан Ларуан: Я написал статью «Инфантилизация контекста», в которой говорю о диалоге и монологе по отношению к контексту. На мой взгляд, международный мир искусства считает важным заставлять контексты говорить друг с другом. Меня удивляет, как в этой среде, объединенной множеством разнообразных взаимосвязей и соединений, в искусстве, по крайней мере, контекст может быть в относительной изоляции? Я чувствую, что контексты уже говорят друг с другом, именно из-за распределения капитала. Капитализм уже делает всех взаимосвязанными. В этой ситуации кажется, что диалог навязывается нам сверху.

Open Place: Ты ассоциируешь себя с DiscLab, правильно? Как появился этот коллектив?

Ренан Ларуан: DiscLab появился в 2012 году. Мы организовались после воркшопа «Арт-критика и визуальная грамотность» (Art Criticism and Visual Literacy). Первые участники совсем не принадлежали к миру искусства. В основном, это были люди, только окончившие университет: экономический, литературный, философский факультеты и факультет графического дизайна. Никто из нас не был частью существующей в то время системы искусства. Мы хотели исследовать искусство и писать об искусстве. Мы хотели писать критические тексты и дискутировать, поскольку ощущали, что существуют определенные практики и группы людей, исключенные из системы искусства и визуальной культуры на Филиппинах. И Интернет был очень важен для нас, поскольку мы хотели назвать себя виртуальной организацией. Таковы были элементы, определяющие нашу организацию поначалу.

Open Place: Какова цель коллектива?

Ренан Ларуан: Эта цель за четыре года сильно и резко изменилась. К таким драматическим изменениям привела определенная форма насилия по отношению к инициативам, особенно пришедшим извне системы. Поэтому мы хотели действовать «сильным», как нам казалось, образом, и именно поэтому мы сместили наше внимание от критики и дискуссий к небольшим исследованиям в рамках долгосрочной деятельности. Сейчас мы работаем именно в этом направлении.

Во-вторых, мы хотели видеть себя в качестве институции, а не альтернативной арт-организации. Поскольку маргинализируя себя как альтернативную организацию, мы всегда должны отстаивать наше право заниматься тем, что делаем, даже если мы не получаем за свою работу ничего. Таким образом, мы хотели позаботиться о себе, поставив своего рода щит, называя себя учреждением или организацией. Иначе люди обычно думали, что мы журнал, музеи приглашали нас на вечеринки к вернисажам, поскольку хотели, чтобы мы писали об их новых выставках. Мы приходили в ярость от этого, ведь очевидно, что тексты, которые мы пишем, отличаются от текстов, которые можно прочитать в журналах или блогах. Поэтому нам пришлось объявить себя исследовательской организацией.

Open Place: Как вы разделяете обязанности в организации?

Ренан Ларуан: Наш способ работы отличается от типичного для коллективов, опять же из-за давления, которое мы ощущаем. Также существует конкуренция внутри контекста. Поэтому одни участники коллектива идентифицируют себя как DiscLab, другие нет. Это также определяется работой, которую мы делаем. Есть люди, заинтересованные в определенной деятельности. Например, многие вовлекаются как кураторы, но они не чувствуют такого же комфорта при написании критических обзоров и текстов, поэтому получается такая гибкая система вовлечения и ассоциации. На Филиппинах организации, управляемые художниками, формируются четко исходя из определенных идеологий. Есть группы, которые продвигают концептуальное искусство, другие занимаются внедрением реформ, отвечающих левым взглядам, есть фундаментально левые группы, но в случае с DiscLab – это комбинация индивидуальностей.

Open Place: Культурная организация должна четко артикулировать свою политическую позицию?

Ренан Ларуан: В большинстве контекстов любая организованная политическая сила будет пытаться притянуть культурные вопросы к более широким политическим темам. Думаю, сейчас культурные институции, включая самоорганизованные художественные инициативы, не имеют языка, чтобы выражать свою политическую позицию. Они, кажется, очень хотели бы, но в действительности абсолютно  неэффективны. Их позиция никого не волнует. В Филиппинах или других странах с колониальным наследием, имеющим продолжение, переродившимся в этнонационализм и фундаменталистское понимание национального государства, мы можем увидеть, как конструкция и деятельность культурных институций способствует такой линии. Это проявляется и воплощается как в перформативном производстве общественного блага частных институций, так и в бюрократизации позиций среднего менеджмента в художественной системе. Комфортная жизнь институций и работников культуры обеспечивается самоцензурой в различных ее проявлениях.

Open Place: Какую деятельность проводит ваша институция?

Ренан Ларуан: Сейчас мы проводим программу совместного обучения и исследования Waiting Sheds («Остановка»). Сначала мы занимались дискурсивной активностью – устраивали дискуссии и писали тексты, но потом осознали, насколько зависима такая деятельность. Ведь никто не платит за тексты, никто не желает спонсировать писательскую и дискуссионную активность. Поэтому мы решили собрать все, что делаем, в одну флагманскую программу, которая работает как долгосрочная и связана со специфическими событиями, происходящими прямо сейчас на Филиппинах, а именно – изменение системы образования. Филиппины – одна из немногих стран с десятилетним базовым образованием. Правительство решило изменить это на стандарт K-12, предполагающий 12-тилетнее базовое образование, однако это не решает проблемы в данной сфере и не соотносится с ресурсами, которые мы имеем. Мы решили разработать программу для молодых культурных деятелей, и тех, кто находятся, условно, на середине своей карьеры. Работая с художниками и журналистами, мы хотим предложить модель, которая не обязательно противоречит K-12, но подчеркивает сильные стороны и выявляет проблемы данного стандарта. Мы начали программу в 2015 году и продолжим развивать ее до 2018 года.

Open Place: Что обеспечивает финансовую независимость организации?

Ренан Ларуан: Для этого проекта мы получили финансирование от Arts Collaboratory, однако когда начинали программу, она финансировалась за счет нашей кураторской деятельности. Нас пригласили в качестве кураторов и организаторов на First Lucban Assembly, и мы договорись, что сможем делать Waiting Sheds в рамках ассамблеи. До того как мы организовали Waiting Sheds, мы использовали для проектов собственные деньги. На самом деле, у нас нет изощренной финансовой структуры.

Open Place: Как ваша организация влияет на культурную политику государства?

Ренан Ларуан: Наша стратегия очень проста. Музеи и культурные институции Филиппин имеют или очень слабую образовательную программу, или вообще не имеют таковой. У нас есть исследовательские центры с коллекциями, и поскольку выставка – это более видимый формат, они, скорее, предпочитают организовывать выставки, чем делать что-то относительно их коллекции. Мы осознали этот разрыв в программах и создали своего рода сообщество, в которое приглашаем их в качестве партнеров по научным исследованиям. Это, как правило, одногодичное исследование институции, без обязательств производить что-либо для нее. Мы можем использовать их оборудование и архивы без какой-либо оплаты, а через год партнерства учреждение может попросить членов сообщества разработать программу на основе проведенных исследований, но это не является обязательным условием. Как я говорил ранее, мы имеем дело с системой учреждений с заранее заданными способами работы и отношений с теми, кто не является их частью. Посмотрим, сможем ли мы повлиять на них в будущем.

Open Place: Что для тебя идеальная институция?

Ренан Ларуан: Все получают оплату за свой труд, ко всем относятся с уважением. Существует надлежащая оценка работы. Я не знаю, возможно, нет никакой идеальной институции, поскольку для меня институции изначально больны. Институции должны болеть, прежде чем они действительно станут институциями. Как вести себя с больными институциями? Это как человек, который рождается с инвалидностью или хронической болезнью и которому необходимо оставаться в живых. И что можно сделать для этого, продляя жизнь, даже используя паллиативную помощь? Вы просто сводите боль к минимуму.

Апрель 19, 2015
Стокгольм, Швеция

 

1646 является платформой для современного искусства,  пространством для экспериментальных художественных практик и идей.  1646 поощряет  создание новых работ и презентаций с особым акцентом на реализацию новых проектов на месте.

Юлия Костерева: Как возникла идея проекта?

Иоан Густавссон: В 2004 году, за полгода до того  как я закончил  Королевскую Академию в Гааге, человек, который в то время  организовывал пространство под названием 1646 попросил меня взять его развитие на себя. Я пригласил троих своих друзей из Академии делать это вместе со мной. В то время здание использовалось как анти-сквот. Мы могли использовать помещение бесплатно, нам только нужно было платить за электричество и воду. Но у нас нигде не было отопления и связи. С самого начала мы были заинтересованы в том, чтобы сделать пространство более интернациональным и открыть сцену для новых влияний. В то время, [в Амстердаме]существовало множество очень локальных инициатив, но ничего, что представляло бы интернациональную или даже национальную сцену.  Таким образом, мы начали приглашать художников из-за границы, приехать и представить свои работы. Группа, вместе развивающая пространство, являются по своей сути интернациональной группой. Клара Палли Монгулод – испанка, Нико Фераноли — итальянец, Флорис Круденберг – голландка, я сам швед.

 

Юлия Костерева: Как вы разделяете обязанности в организации?

Иоан Густавссон: Сначала, у нас практически не было финансирования, только время от времени какие то деньги на отдельные проекты. Нам приходилось продавать пиво на открытиях, чтобы оплачивать электричество и воду. Таким образом, у нас было не так много обязанностей и не так много работы. Постепенно, средств стало немного больше, это значит, что появилось и больше работы, мы восстановили наше здание вместе с городом. А затем у нас резко возросла ежемесячная арендная плата, это означало, что мы должны получить больше денег, а это значит, больше работы, больше административной работы и так далее – задачи росли естественным образом. Кто хорош в строительстве, больше задействован в строительстве выставки, кому-то лучше даются вопросы экономики, кто-то лучше фотографирует, все это вещи, естественно, переросли в роль человека внутри организации. Не существует никакой иерархии. Кроме того, мы все художники и кому-то необходимо находиться за границей в течение месяца, поэтому мы должны быть в состоянии взять на себя роли друг друга.

 

Юлия Костерева: Как ваша организация взаимодействует с аудиторией?

Иоан Густавссон: Нередко организации и учреждения, которые занимаются и представляют искусство, берут на себя роль определять, что аудитория должна испытывать – через  тему выставки, например, или текст: эта выставка рассказывает о том-то и о том-то … Речь идет о сужении области поиска и о том, чтобы облегчить зрителям  возможность  увидеть является ли это этим.

В 1646 мы выбрали противоположную стратегию. Мы исходим из художественных работ, и пытаемся расширить эту начальную точку, чтобы увидеть, какие различные слои существуют, и как можно на самом деле смотреть на эту историю. В музеях и в галереях люди тратят больше времени на чтение текстов рядом с картиной, чем на реальное взаимодействие с работой. Я думаю, что это отличный пример попытки определения вещей, или помещения вещей в «коробки» — люди полагаются на это. Но, в конце концов, искусство в большей мере об опыте. Нет необходимости придавать смысл или понимать все, но гораздо важнее быть открытым и переживать работы.

 

Юлия Костерева: Какие события и программы проводит ваша организация?

Иоан Густавссон: Из соображений, перечисленных выше, мы сосредоточились на персональных выставках. Нам интересны практики художников, и мы вступаем с этими художниками в диалог. Мы всегда поручаем им сделать новую работу, мы даем им скромный бюджет, на создание новой работы, так что для каждой выставки,  производится новая работа. На самом деле мы не курируем, мы выбираем художника, для того, чтобы с ним работать. Часто мы находим групповые проекты проблематичными, шоу, которые имеют определенную тему или кураторскую идею, а затем используют художественные работы, чтобы проиллюстрировать эту тему или идею. Создание персональных выставок позволяет погрузиться в образ мышления отдельного художника. В рамках персональной выставки, мы стараемся сфокусироваться на трех вещах, которые связаны с процессом и практикой художника. Художника приглашают поддержать электронную переписку, с кем-то с кем он не знаком. Примерно за месяц до открытия шоу приглашенный корреспондент (куратор, писатель, или водитель автобуса) начинает обмен электронными письмами с художником.  Этот человек занимает позицию зрителя, пытаясь проследить шаги, которые предпринимает художник. Переписка продолжается и в период создания выставки и часто последнее письмо, отправляется в ночь перед показом, переписка затем распечатывается в виде небольшой папки. Таким образом, вы можете отслеживать выбор и шаги, которые кто-то предпринял.

Еще один элемент или инструмент, который мы используем, чтобы получить большее понимание художников, которых мы приглашаем это так называемый «вечер предпосылок» (background evening). Мы просим художника курировать вечер. Что будет происходить, полностью зависит от художника, того как он / она хочет, дать более глубокое представление или фон его / ее практике. Это принимает много различных форм, хотя, всегда носит неформальный характер. Мы также организуем «разговор» (conversation piece) для каждой персональной выставки. Для этого мы приглашаем еще одного художника, куратора или, например, музыканта, реагировать на выставку. Мы пытаемся найти кого-то, чья практика либо схожа с искусством, которое мы показываем, или контрастирует с ним. Все эти мероприятия открыты для публики.

 

Юлия Костерева: Является ли важным, для культурной институции артикулировать свою политическую позицию?

Иоан Густавссон: Это очень сильно зависит от того, в какой части мира и в какой ситуации вы находитесь. В 1646 у нас нет прямого политического заявления. Хотя все является политическим, начиная от определения организации как демократической неиерархической структуры. И конечно же выбор художников и тем, с которыми они работают, это размышление над собственной политической ситуацией. Как некоммерческая организация, финансируемая  общественными деньгами, вы также не можете иметь по-настоящему откровенной политической повестки.

 

Юлия Костерева: Каков механизм обеспечения финансовой независимости вашей организации?

Иоан Густавссон: В Нидерландах есть много возможностей получить финансирование. Несмотря на то, что за последних несколько лет, было много сокращений финансирования в Нидерландах. Много денег было перенаправлено из сектора культуры на другие нужды, и в ближайшие годы состояние с финансированием может ухудшиться. 1646 посчастливилось, и мы работали очень много, чтобы обеспечить наше финансирование. К настоящему моменту у нас было четыре года поддержки со стороны города, и два года гарантированного финансирования от фонда Мондриана, что дает нам огромное количество свободы, чтобы работать. Если бы мы должны были работать над получением финансирования для каждого проекта, то это много бумажной работы, вдобавок к тому времени, которое мы и так уделяем административной работе, а потом у нас нет времени, чтобы сосредоточиться на том, что действительно имеет значение. На данный момент мы находимся в хорошем положении, по крайней мере, еще два года, а после этого мы не знаем.

В Нидерландах мы должны также попытаться найти собственное финансирование или генерировать собственные деньги, так что 1646 начал программу «друзья» (friends). Вы можете пожертвовать деньги 1646, и затем вы становитесь друзьями. Также у нас есть контакт с некоторыми очень хорошими художниками, которые дают тиражи или выпуски своих работ, в качестве подарков для наших друзей, таким образом, мы можем также зарабатывать какое-то количество собственных денег.

 

Юлия Костерева: Что для тебя идеальная институция?

Иоан Густавссон:1646 близко к моему идеалу. Существует не так много мест по всему миру, которые имеют такую же степень свободы / экспериментов в их программах. И, в то же время экономическую стабильность и замечательное размещение – подобная комбинация не очень часто встречается. Художественная институция Энтони Губермана в Нью-Йорке (The Artist’s Institute in New York ) также очень интересное место.

 

Юлия Костерева: Как ваша организация влияет на культурную политику государства?

Иоан Густавссон:Я не думаю, что очень сильно. У нас в этом смысле слишком мало власти. Было много демонстраций в Нидерландах из-за сокращений финансирования в сфере культуры. Можно было увидеть как небольшие так крупные учреждения – все кричали и протестовали, создавали петиции, чтобы вы могли подписать и так далее. Это дало представление о том  насколько неорганизованный художественный мир — каждый делал что-то, и все это становилось очень маленьким. Но в этом тоже прелесть пространств управляемых художниками и художественных пространств, что не существует такого большого треугольника с одним директором на вершине. Вы видите, когда медсестры выходят на забастовку это одна огромная организация с одним очень хорошо оплачиваемым директором, который может мобилизовать людей на демонстрацию или организовать лобби с участием влиятельных лиц — такого не существует в мире искусства.

В то же время в Нидерландах были созданы несколько организаций в сфере современного искусства. Эти организации сейчас пытаются влиять на политику и исследуют, какую роль искусство имеет или может иметь в обществе. В Нидерландах должно быть что-то наподобие центральной организации, которая способна реагировать разумным и решительным образом, как один голос от выставочных пространств. На местном уровне власти обычно имеют открытую направленность, и все культурные игроки имеют хорошие возможности для общения с городом или учреждениями, осуществляющими финансирование.

Поскольку Нидерланды политически вполне спокойная страна, там нет войны, и достаточно хорошая социальная система. Там, кажется, политическое или вовлеченное искусство менее актуально. У нас очень хорошее вовлеченное искусство, которое, все-таки, носит более формальный характер, чем это было бы в том месте, где люди чаще сталкиваются с трудными ситуациями. Таким образом, существуют очень разные функции и разное понимание искусства, как мне кажется.

 

Юлия Костерева: Можешь сказать пару слов о проекте “Naked”?

Иоан Густавссон: “Naked” начался четыре года назад (в 2012 году). Идея была создать большое событие. И мы хотели сделать международную выставку. Но мы не были уверенны как создавать международную выставку. Все мы были разочарованы  видя те же самые шоу, или работы, в Стокгольме, Нью Йорке, Токио и Киеве. Или тех же самых художников на всех биеннале. Несколько международных художников, которые имеют возможность путешествовать, становятся известными и успешными. Я знаю много художников, которые будучи замечательно хорошими художниками, никогда не станут частью больших шоу. Таким образом, мы заинтересованы в подобных жемчужинах, которые не известны, но очень хороши. И тогда, я спрашиваю тебя, например, кто является этими местными жемчужинами в Киеве – теми очень интересными художниками, которые не стали частью большого международного арт-мира, его правил и кодов? Мы начали связываться с людьми из наших международных контактов и сообществ. Мы обращались в основном к пространствам управляемым художниками и независимым кураторам, чтобы они предложили  художников из их локальных контекстов. Мы просили описать социальный и политический контекст, в котором они работают, и исходя из этого предложить трех художников. Thenaked.nl  это коллекция художников и ситуаций со всего мира, которая станет базой для кураторского выбора для биеннале в конце. Биеннале, как мы все еще надеемся, случится в один прекрасный день, но для нас это было интересно думать о том, как сделать по-настоящему международную выставку. Naked продвигает глокальное понимание арт-мира сегодня – глобальная картина с разных локальных точек зрения.